Покойный был с причудами

Усилием воли я подавила в себе желание доступно объяснить Прошке, кто из нас и что именно подцепил. Отстаивать свою честь буду потом, после пятницы.

— Я занималась делом, — сообщила я сухо. — Кому-то же нужно вести расследование, пока одни утирают слезы старушкам, а другие — пьяницам.

— Кстати, где вы бросили Генриха? — спросил Марк.

— Он решил дождаться, пока Гусь придет в себя, — объяснил Леша. — Нам не удалось его отговорить.

— Проклятие! Да Мищенко и до завтра не прочухается!

Воспользовавшись тем, что перестала быть центром внимания, я улизнула в спальню переодеться. Мне нужна была пауза, чтобы мои расспросы о крематории не выглядели нарочитыми.

Пока я отсутствовала, все переместились на кухню. Прошка привез от старушек две полные авоськи снеди и теперь выгружал угощение на стол. Я вошла бесшумно и, пока меня не успели опередить, небрежно попросила:

— Ну рассказывайте. Много на панихиде было народу?

Марк, чуткое ухо которого уловило в моем тоне некую искусственность, метнул в меня подозрительный взгляд, но все-таки соизволил ответить:

— Порядочно. Генрих напрасно опасался, что никто не придет. Одних мехматовцев набралось человек тридцать.

— Вот оно, людское любопытство! — прокомментировал Прошка. — Интересно, явился бы хоть кто-нибудь, умри Мефодий естественной смертью?

— Ну и как все протекало?

— Сначала все столпились в холле, потому что предыдущее прощание затянулось. Входящие пробирались вперед, чтобы выразить соболезнования родственникам. Их тоже было довольно много. Оказывается, у Мефодия было три брата и сестра. Кроме них и родителей, приехали многочисленные тетки, дядья, кузины — в общем, целый клан. Но мне показалось, что по-настоящему горевали только родители. Остальные уже забыли, как Мефодий выглядел. Он не наведывался домой лет пятнадцать.

— Мать сильно убивалась?

— Не сказал бы. Скорее, она казалась какой-то потерянной. Словно не очень понимала, что происходит.

— Вы с кем-нибудь из наших говорили?

Марк передернул плечами.

— Нет. Мы наслаждались обществом Мищенко, — сказал он ядовито. — Гусь явился через пять минут после нас, кинулся нам в объятия и начал громко причитать, какая ужасная утрата нас постигла. Все оборачивались и тянули шеи. Мы чуть не провалились от стыда. Пытались его унять, да куда там! Он все расходился и расходился. Потом открыли зал, пригласили всех туда, и вот тут-то Гусь развернулся по-настоящему. Когда один из родственников начал прощальную речь, Мищенко сперва громко всхлипывал, потом разрыдался в голос, а потом стал рваться к гробу. Мне чуть дурно не сделалось, когда я представил себе, что он сейчас упадет на гроб и забьется в пьяной истерике. Пришлось срочно его выдворить. Насилу втроем управились.

Я от души посочувствовала Марку. Он просто не выносит публичных сцен, а Мищенко сделал его чуть ли не главным действующим лицом своего спектакля. Брр! Но одно светлое пятно в этой безрадостной картине я углядела. У Марка, Генриха и Леши не было возможности глазеть по сторонам. Агнюшка, естественно, заметила их, поскольку Гусь приковал к ним общее внимание, а вот они Агнюшку — едва ли.

Тут Марк вспомнил о моей провинности:

— Мы притащили его, упиравшегося и вырывавшегося, на стоянку, где ты обещала ждать. Я мечтал только об одном: втолкнуть его в машину и увезти как можно дальше. И что же мы видим? «Запорожца» нет и в помине! Куда ты укатила, черт побери?

— Не кипятись. Сейчас все объясню. — Я протиснулась мимо Прошки (тот под нашу болтовню усердно поглощал стряпню своих старушек), залезла с ногами в любимое плетеное кресло, зажгла огонь под чайником и начала: — Приблизительно через двадцать минут после вашего ухода я вышла размять ноги и столкнулась нос к носу с особой, которую для простоты буду называть Любой. Вы скоро поймете, к чему этот псевдоним. Люба пребывала в весьма расстроенных чувствах, но, узнав меня, слегка воспрянула и попросила выслушать ее печальную повесть. Большую часть повести я опущу — она не имеет к нам никакого отношения. А имеет к нам отношение вот что.