Покой

Возлюбленная предстает герою в бесчисленных обликах, непохожих один на другой, она столь же изменчива и несводима к обычной женщине, как индийское божество с тысячью лиц, и бесконечна, как сама Вселенная: «Лица, которые одно за другим представляли ревность, любовь, раскаяние, чувство безнадежного поклонения, восстававшие из глубин его памяти внезапно, как яростный ураган, не оставляли ему ни малейшего места, чтобы приблизиться или хотя бы перевести дыхание; эти лица, заточив молодого человека в мире, который сами и породили, изнурили его; можно сказать, эти лица сами стали его постоянно меняющимися мирами». Мюмтаз замечает сходство своей любимой с прекрасными юными виночерпиями на старинных миниатюрах; он облачает ее в пышные османские наряды; она просто ослепительна в своей природной красоте, отраженной солнечными лучами и блеском морской воды (заметим в скобках, как богиня любви Афродита, вышедшая из морской пены). В лучах любви и сам Стамбул вместе с проливом Босфор и окрестными холмами предстает глазам влюбленного (и автора) будто золотой фон изысканных средневековых миниатюр школы Герата. В страсти Мюмтаза и Нуран на первый план выходит нечто скорее языческое, эллинское, чем собственно суфийское (хотя оба они охотно разговаривают на близкие к суфизму темы), — обожествление конкретного человека и саморастворение в нем: «Впоследствии Мюмтаз часто вспоминал, что происходило после того, как он впервые увидел ее обнаженной в полутемной комнате с плотно закрытыми ставнями. Казалось, все сияние звезд, весь свет бриллиантов сквозили там. То было мгновение ликования света, его хвалебная ода и молитва, когда все вдруг стало ослепительным и зарделось, когда часть его, Мюмтаза, души пылала, сгорала, но вновь тысячи раз восставала из пепла».

С другой стороны, худой, бледный, с просвечивающими костями черепа, антагонист главного героя Суат (имя его переводится как «счастье») своим обликом и манерами явно напоминает Князя тьмы. Хотя об этом нигде прямо не сказано, но ряд намеков, сделанных автором, позволяет предположить в этом антигерое дьявольское начало. В то же время безмятежная улыбка, не сходящая с его губ, заставляет вспомнить об аналогичной «архаической улыбке», которую древние греки придавали лицам своих юных богов: без намека на сочувствие и сожаление. Эта улыбка сохраняется у него и после физической смерти. Суфизм представляется в романе и как мистическая связь с душами усопших предков. Избавиться от этой связи означает лишить себя самих прошлого со всеми накопленными им богатствами духа.

Суфизм и великие предки оживают для героев романа прежде всего в мелодиях традиционной музыки и в вызванных ими глубоких, таинственных чувствах: «Мюмтаз считал, что с любовью Нуран ему досталась целая культурная традиция; что в постоянных узорчатых переливах „Нева-кяра“, в тягостных мелодиях-бесте и радениях, созданных Хафизом Постом в ладе „Раст“, в мощных ураганах Деде, шум которых никогда не стихал в жизни Нуран, проявлялись разные ее лица — словно разные представления о Боге; и когда он так рассуждал, ему начинало казаться, будто он становится ближе к истинным творцам своей земли и своей цивилизации, а бренное существование Нуран на самом деле являет собой чудо нового рождения».

Эти мелодии воплощаются и в дивных строениях османской архитектуры, сохранившихся в укромных уголках старого Стамбула и Ускюдара. Но попытки героев представить себе «вживую» личность творца традиционной культуры, скажем, в лице жившего в XVIII веке поэта-суфия Шейха Галипа, воссоздать биографию которого мечтает Мюмтаз, обречены на неудачу, так как эти гении полностью растворились в своих созданиях. Об этом как раз наиболее емко говорит единственный в романе «живой» носитель суфийской традиции — флейтист Эмин Деде: «Эмин Деде был человеком, личность которого была скрыта его физической сутью и его культурой. Напрасно было искать в этом великом музыканте хоть какую-то искусственность поведения, хоть какое-то свидетельство внутренних бурь, которые могли бы обнаружить его личность. Он был очень похож на камень, на гальку, все края, все шероховатости которого были стерты и многократно омыты многочисленными волнами времени, ударявшимися о тот же берег; он казался одним из тех круглых и твердых камней, которые мы видим тысячами, когда гуляем по песчаному пляжу! Он даже не показывал вида, что сберегал в себе последние лучи мира, скрывшегося от нас, хранителем богатств которого он был. В своем смирении он был другом, равным для всех, не замечая в нашей жизни различий, не замечая даже тех многочисленных потерь в ней, которые превращали и его самого, и его искусство в прекрасную руину на заходе солнца».