Похвала сладострастию

Оттого, что я люблю X., и ради того, чтобы подтвердить его присутствие в этом мире, доказать, что он действительно есть, мне нужно только, чтобы мир продолжал существовать — почти таким же, и тогда я согласен принять все остальное.

Совершая утренний туалет на следующий день после особых празднеств, чувствуешь, как рука невольно задерживается на лбу, на губах, на кисти другой руки, словно ощупывая их впервые. Едва осмеливаешься пошевелиться, коснуться себя — из страха потревожить те следы, которые усеивают наши тела и украшают наши потайные места.

Наслаждение превращает наше тело в некое подобие блистательного мавзолея, чье великолепие можем созерцать только мы одни, — но гораздо более дорогое, поскольку оплачено всеобщим презрением.

Стыд зачастую является выкупом, уплаченным за особого рода тайные удовольствия, которые во сто крат приятнее, чем признательность, и столь же редки.

Чтобы достойно говорить о плоти, стоило бы создать новый язык, который с помощью аллюзий указывал бы на всё то, что невозможно назвать, не краснея, — может быть, потому, что слова из обычного словаря часто усваиваются и используются без должного почтения.

Чтобы не предавать некоторых невыразимых воспоминаний, не стоит сожалеть о том, что они окружены молчанием; но что не позволяет нам молчать — из стыда или их страха их опошлить — так это сознание того, что многие наши опыты могут оказаться весьма приятны и полезны для кого-то другого.

Иногда встречаешь людей, которые предаются удовольствию с тем же болезненным упоением, как другие — своему позору и бесчестью; это порождение нечистой совести, нечто вроде ошибки в расчетах, которую священники, философы и моралисты используют, чтобы еще усугубить людские страдания.

Позволяя себе некоторые поступки на грани допустимого законом, я насыщаю не столько свои чувства, сколько свое воображение.

Большая ошибка, которая может быть оправдана разве что нехваткой времени, — переходить в любви сразу к главному, тогда как важнее всего второстепенное.

В наслаждении главное — не само наслаждение, а случай, который оно мне предоставляет: уловить нечто необычное в собственных движениях или в лице того, кто разделяет со мной удовольствие, — свидетельство некого мимолетного безумия, которое свидетельствует о божественном присутствии между нами.

Воспоминание об удовольствии — это убежище, нечто вроде тайного Олимпа, собственного и неотчуждаемого, где Небо и Земля сливаются в радостном объятии. Что с того, если наслаждение не длится вечно? Мне достаточно, что довелось его узнать.

Вот только нужно ли, стоит ли начинать все сначала? В некоторых встречах важнее всего их непредвиденность. Есть риск разрушить драгоценное воспоминание, хрупкое, как все истинные шедевры, которое лучше не пытаться подновить.

Всякий раз, когда ты пробуждаешь воспоминание об удовольствии, тем более о каком-то особенном (словно некое божество однажды осенило тебя своим присутствием), — оно продолжается в бесконечности. Воображение вышивает по этой неизменной канве, чувствительность оживляет повторяющиеся узоры, преобразуя их, но не искажая — подобно тому как музыка зачастую является лишь последовательностью вариаций на одну и ту же тему.

И вот — готово. Не отказываясь от новых встреч с X., я разрушаю — да что там, отменяю то волшебство, под сенью которого проходили наши последние свидания.

Страсть и удовольствие

Из-за той доли неизменности, которую она в себя включает, которая ее ограничивает, — страсть менее способна обогатить душу, тогда как новизна сладострастия никогда не иссякает.

Ты кладешь огромный, как сноп, букет цветов мне на колени, перед тем как небесным сводом раскинуться надо мной. Букет такой тяжелый, а цветочный аромат такой дурманящий, что я невольно застываю в неподвижности. Если я открою глаза, то не смогу увидеть ничего, кроме тебя — моей темницы, которую твоя ревность считает слишком просторной, а мое желание — слишком тесной.

Невозможно заполучить никого и ничего в полное обладание, если не проявлять терпения всякий раз, когда наконец-то происходит чудо. Любовь — всего лишь наиболее яркая форма такого рода завоеваний.

Где найти «Объект», который отделит меня от всего и от самого себя? Когда уже познаешь высоты, на которые тебя возносит страсть, начинаешь сожалеть о чистоте.

L. T.: — Моя слабость или моя сила всякий раз постепенно отдаляют меня от всех, к кому я приближаюсь? Ты, ненадолго ослепивший меня, вряд ли сможешь меня удержать. Если бы я любил удовольствие, то самое лучшее, что я мог бы сделать, — это отказаться от страсти, которая означает смерть для удовольствия.

Верность хороша лишь тогда, когда она желанна.

Как можно обманывать того, кого любишь? К тому, кого я люблю, я едва осмеливаюсь прикоснуться. Моя любовь к нему отделяет меня даже от него, не говоря уже о других.

Я вдруг почувствовал себя одиноким как никогда: это было в тот момент, когда X. во мне перевернулся, как в камне, по которому изо всех сил ударили резцом.