Похождения скверной девчонки

Я решительно запротестовал, поцеловал ей руку и поклялся, что, несмотря на ужасные новости, провести с ней целую ночь — самая заветная моя мечта. Мы пришли в мою квартиру на улице Жозефа Гранье — я заранее расставил цветы в гостиной и спальне, — она достала из маленького саквояжа кокетливую ночную рубашку, зубную щетку и смену белья на следующий день. Когда мы легли в кровать, я, к ужасу своему и великому унижению, понял, что в этот вечер ни на что не годен.

— У французов это называется fiasco, — сказала она с веселым смешком. — Знаешь, на моей памяти такого у меня с мужчинами никогда не случалось.

— А сколько, интересно, у тебя было мужчин? Дай попробую угадать… Десять? Двадцать?

— Ой, я всегда плохо ладила с математикой, — рассердилась она. И приказала: — Лучше займись мной. У меня ведь нет причин для траура. Этого твоего приятеля Пауля я едва знала, и, вспомни-ка, именно из-за него мне пришлось ехать на Кубу.

Затем так же непосредственно, как если бы закурила сигарету, она повернулась на спину и раздвинула ноги, прикрыла локтем глаза и замерла в неподвижности — такое полное погружение в себя, когда она забывала обо мне и обо всем на свете, означало, что она жаждет получить наслаждение. Обычно она медленно приходила в возбуждение, медленно приближалась к финалу, но в ту ночь все длилось еще дольше, чем всегда, и мне пришлось два-три раза устраивать себе передышку, потому что язык мой деревенел и переставал слушаться. Тогда я принимался целовать ее, пил ее слюну. Но вскоре она властной рукой заставляла меня продолжать, дергала за волосы и щипала кожу на спине. Наконец я почувствовал, как она вздрогнула, различил слабый-преслабый стон, который, казалось, поднимался к устам откуда-то из живота, я ощутил, как она напряглась, и услышал протяжный и томный вздох.

— Спасибо, Рикардито, — прошептала она. И почти сразу же заснула.

А я очень долго лежал без сна — тоска душила меня. Потом заснул тяжелым сном, мне снились кошмары, которых наутро я не мог вспомнить.

Проснулся я часов в девять. Солнца уже не было. Через окно в потолке виднелось пасмурное небо, вечное линяло-серое парижское небо. Она спала, повернувшись ко мне спиной. И выглядела совсем юной и хрупкой. Почти детское тельце, сейчас такое спокойное, едва заметно дышало — легко и размеренно. Никто не мог бы и вообразить, до чего непростая жизнь выпала ей на долю с самого часа рождения. Я попытался представить себе ее детство — кто не знает, как живется бедным в Перу, им родина кажется сущим адом. Представить юность, которая была не лучше: тысячи невзгод, злоключений, компромиссов, лишений, — все, что ей пришлось пережить в Перу, на Кубе, чтобы вырваться вперед, достичь того, чего она в конце концов и достигла. Она стала холодной и черствой, потому что ей пришлось яростно защищаться, бороться с бедами и злой судьбой. Я пытался представить все те постели, через которые ей довелось пройти, чтобы не погибнуть, не дать себя затоптать. Многому ее научил собственный горький опыт. Я чувствовал невероятную нежность. Я знал наверняка, что буду любить ее всегда — на счастье себе и на беду. Глядя на нее, прислушиваясь к тихому дыханию, я ощутил внутри жаркое пламя. Я принялся очень медленно целовать спину, приподнятые ягодицы, шею, плечи и, заставив скверную девчонку повернуться, — груди, губы. Она притворялась спящей, но на самом деле уже проснулась, во всяком случае, легла так, чтобы мне было удобнее. Я почувствовал влажность ее лона и впервые смог войти в нее без малейших затруднений, без ощущения, будто я овладеваю девственницей. Я любил ее, любил, зная, что не могу без нее жить. Я стал молить, чтобы она бросила месье Арну и перебралась ко мне, обещал, что заработаю много денег, буду ее баловать, потакать всем капризам, я…

— А ты вроде как очухался, — засмеялась она, — и даже продержался куда дольше, чем в прошлые разы. Я уж было решила, что ты стал импотентом после вчерашнего fiasco.

Я хотел сам приготовить ей завтрак, но она предпочла куда-нибудь пойти — захотелось непременно съесть croissant croustillant.[31] Мы вместе стояли под душем, она позволила намылить себя и вытереть полотенцем, а потом я, сидя на кровати, смотрел, как она одевается, причесывается и готовится к выходу. Я сам надел ей мокасины, прежде перецеловав один за другим все пальцы на ногах. Взявшись за руки, мы зашагали к бистро на улице Бурдонне, где круассаны и вправду хрустели так, словно их только что вынули из печи.

— Скажи, Рикардито, как по-твоему, если бы тогда ты не услал меня на Кубу, а оставил у себя, здесь, в Париже, сколько бы мы протянули вместе?

— Всю жизнь. Я бы сделал тебя такой счастливой, что ты никогда бы меня не бросила.

Она больше не шутила и глянула на меня очень серьезно, даже слегка презрительно.

— До чего ты наивный, вечно витаешь в облаках, — проговорила она врастяжку, с вызовом уставившись мне в глаза. — Ты меня плохо знаешь. Я ведь останусь только с очень богатым и очень сильным человеком. А тебе, к сожалению, таким никогда не стать.