Поход на Бар-Хото

– Не ищите, его нет, – догадался Гиршович, кого я там высматриваю и при этом надеюсь не увидеть. – Знаете, кстати, как он кончил? Хотя откуда же вам знать… Его отправили в Якутскую область, на поселении он отказался уплатить карточный долг какому-то ссыльному из уголовных – и тот его зарезал.

Народу на выставке прибыло, подошли сидевшие до того в буфете двое лам, молодой и старый. Наголо обритые, гладкие, они пересекли наполнявшееся публикой фойе, как два тюленя, случайно заплывшие в тропическую бухту с летучими рыбками и черепахами, и, скрестив ноги, уселись на полу, под стеной с цирковыми афишами, на фоне воздушных гимнасток, усатых силачей с гирями, борцов, клоунов, дрессированных собачек.

– Для них есть пять запретных мест: винная лавка, дом терпимости, игорный дом, бойня и царский дворец, – улыбнулся Гиршович. – Цирк в этом списке не значится.

Ламы положили перед собой на коврике и раскрыли на закладке большую, с том Брокгауза и Эфрона, книгу с разноцветными, как в детской книжке, буквами – и речитативом, резко переходя от высоких тонов к низким, затянули молитву. Они находились тут как элемент национального колорита, как экспонаты выставочного павильона, но голоса и лица у них были такими, словно от их пения зависит что-то необычайно важное.

– О чем они молятся? – спросил я.

– О счастье для монгольского народа, – ответил Гиршович. – Если забыли язык, могу перевести.

В его переводе пели они следующее:

«Да укротится всякое зло, поставляющее преграды телу, духу и слову о муках рождения, болезни, старости и смерти.

Да укротится всякое зло, поставляющее преграды добродетели, несущее страдания и беды, во главе которых идут болезни людей, болезни скота, войны, распри и смуты раздоров.

Да укротится всякое зло, поставляющее преграды росту семян и корней, накоплению сока плодов и полевых растений.

Да укротится всякое зло, поставляющее преграды доброй славе, обилию потомства, друзей, скота и домашнего скарба.

Да укротится всякое зло, поставляющее преграды увеличению коровьего и кобыльего молока, масла и творога…»

Я опять обратился к картине. Местом пиршества был широко распахнутый навстречу зрителям громадный шатер, осененный красным, как тональность до-мажор у Скрябина, солнцем и того же размера молочно-белой луной – отцом и матерью монгольского народа. Всё внутреннее пространство шатра полнилось золотистым туманом, свидетельствующим о незримом присутствии божества или божественности самих пирующих. Герои и мудрецы восседали на стопках плоских подушек-олбоков, на низких столиках перед ними стояли чаши с кумысом, чашки с чаем и блюда дымящегося мяса, на блюдах лежали сушеный сыр, изюм, финики, орехи.

Я сделал полшага в сторону, чтобы оказаться прямо перед Дамдином. Он смотрел куда-то мимо меня, и, как я ни пытался встретиться с ним глазами, как ни менял позицию, приседая и отклоняясь то вправо, то влево, поймать его взгляд мне не удалось.

39

Последнее свидание я назначил Ие в нашем убежище на Селенге. Здесь и пишу, пока ее нет. Она прочтет это где-нибудь между Иркутском и Красноярском – если, конечно, из любопытства раньше времени не заглянет в конец; при ее характере так, скорее всего, и будет.

Тальник почти облетел и тут, и на островах. Редкие листья висят на голых прутьях. Из надписи, образованной кронами берез на том берегу, выпала бо́льшая часть букв. Селенга, зеленоватая летом, посерела и течет как будто медленнее. Забыл, от какого бурятского слова происходит ее название, но мне слышится в нем имя греческой Селены. Для меня это лунная река.

Она течет с юга, из Монголии. Там в нее впадает Орхон, а он принимает в себя Толу. Первый протекает мимо Эрдени-Дзу, куда Абатай-хан привез безногого Будду, вторая – мимо Улан-Батора, который для меня всегда будет Ургой, мимо ставшего музеем Ногон-Сумэ и заповедной Богдо-улы. Там, на юге, лежит бедная, пустынная, дикая, забытая Богом, прекраснейшая в мире страна моей молодости. Там осталось мое сердце, но я не могу объяснить, почему не пытаюсь вернуть его обратно, почему даже Зундуй-гелун не заставил меня подыскать для него более комфортабельное место хранения. У ненависти обязательно найдется причина, а любовь – беспричинна.

Стоит лишь облететь листве, а земле затвердеть от утренников, слышнее делается стук составов на магистрали. Пассажирские с четными номерами идут вдоль Селенги на восток, с нечетными – на запад. Грохот первых быстро стихает за поворотом, вторые гремят дольше. За ними тянется отраженное водой и прибрежными скалами эхо. На морозе оно станет еще громче. Скоро зима. Вчера выпал первый снег; значит, через месяц ляжет и уже не растает.