Похищенный. Катриона

Я тихо подошел ближе и прислушался: кто-то гремел тарелками, то и дело раздавалось чье-то нудное, сухое покашливание, но хотя бы один звук человеческой речи, хотя бы собака затявкала!

Дверь, насколько я мог рассмотреть при скудном свете, была массивная, из цельного куска древесины, сплошь обитая гвоздями. С замирающим сердцем я поднял руку и стукнул разок. Постоял, подождал. В доме воцарилась мертвая тишина; проползла долгая минута, но ничто не шелохнулось, только летучие мыши сновали над головой.

Я постучал еще раз и опять прислушался. Теперь ухо мое так привыкло к безмолвию, что я различал, как тикают часы в доме, медленно отсчитывая секунды; но его безвестные обитатели хранили мертвую тишину, наверно, даже затаили дыхание.

Я уж было заколебался, не убраться ли подобру-поздорову, но злость пересилила, и я начал барабанить в дверь кулаками, стучать ногами и громко звать мистера

Бэлфура. Я разошелся вовсю, но вдруг услыхал покашливание как раз над собой и, отскочив, поднял голову: из окна нижнего этажа высунулась мужская голова в высоком ночном колпаке и дульный раструб мушкетона.

– Заряжено, – сказал голос.

– Я пришел сюда с письмом к владельцу замка Шос мистеру Эбенезеру Бэлфуру, – сказал я. – Есть здесь такой?

– От кого письмо? – спросил человек с мушкетом.

– Это к делу не относится, – сказал я, потому что был уже зол, как черт.

– Ладно, – донеслось сверху, – можешь подсунуть письмо под дверь, а сам убирайся отсюда.

– И не подумаю! – закричал я. – Отдам, кому предназначено: мистеру Бэлфуру в собственные руки. Это – рекомендательное письмо.

– Какое? – встревоженно переспросил голос.

Я повторил.

– Ты сам-то кто? – раздалось после довольно долгого молчания.

– Мне своего имени стыдиться нечего, – отвечал я. –

Меня зовут Дэвид Бэлфур.

Я мог бы побожиться, что при этих словах мужчина вздрогнул: я услышал, как мушкетон звякнул о подоконник. Следующий вопрос был задан очень нескоро и странно изменившимся голосом:

– Твой отец умер?

Я так остолбенел, что лишился речи и стоял, хлопая глазами.

– Ну да, умер, не иначе, – продолжал мужчина. – То-то ты и пожаловал барабанить ко мне в дверь. – Снова молчание, а потом он закончил с вызовом: – Что же, друг любезный, я тебя впущу.

И скрылся за окном.

ГЛАВА III

Я знакомлюсь со своим дядей

Очень скоро загромыхали многочисленные засовы и дверные цепочки, дверь самую малость приоткрылась и, едва я ступил за порог, тотчас затворилась опять.

– Проходи на кухню, да ничего не трогай, – велел мне уже знакомый голос.

Пока обитатель замка возился, старательно запирая дверь, я наугад двинулся вперед и очутился на кухне.

Огонь в очаге разгорелся довольно ярко, освещая помещение; я никогда не видел, чтобы в кухне было так голо.

Полдюжины плошек на полках, на столе ужин: миска с овсянкой, роговая ложка, кружка жидкого пива. И больше во всей этой огромной пустой комнате с каменным сводом

– ничегошеньки, только запертые сундуки вдоль стен да угловой шкафчик-поставец с висячим замком.

Наложив последнюю цепочку, мужчина последовал за мной. Я увидел тщедушное существо с землистым лицом, согбенное, узкоплечее, неопределенного возраста, – ему могло быть пятьдесят лет, могло быть и семьдесят. Колпак на нем был фланелевый, поверх дырявой рубахи, взамен сюртука и жилета, наброшен был фланелевый же капот. Он давно не брился. Но самое удручающее, даже страшноватое были его глаза: не отрываясь от меня ни на секунду, они упорно избегали смотреть мне прямо в лицо. Определить, кто он по званию или ремеслу, я бы не взялся; впрочем, более всего он смахивал на старого слугу, который уже отработал свое и за угол и харчи оставлен присматривать за домом.

– Есть хочешь? – спросил он, остановив свой взгляд где-то на уровне моего колена. – Можешь отведать вот этой кашки.

Я ответил, что он, наверно, собирался поужинать ею сам.

– Ничего, – сказал он. – Я и так обойдусь. А вот эля выпью, от него у меня кашель мягчает.

По-прежнему не сводя с меня глаз, он отпил с полкружки и внезапно протянул руку.

– Поглядим-ка, что за письмо.

Я возразил, что письмо предназначается не ему, а мистеру Бэлфуру.

– А я кто, по-твоему? – сказал он. – Давай же сюда письмо Александра!

– Вы знаете, как звали отца?

– Мне ли не знать, – отозвался он, – если твой отец приходится мне родным братом, а я тебе, любезный друг

Дэви, родным дядюшкой, хотя ты, видно, и гнушаешься мною, моим домом и даже моей доброй овсянкой. Ну, а ты, стало быть, доводишься мне родным племянничком. Так что давай-ка сюда письмо, а сам садись, замори червячка.

От стыда, усталости, разочарования мне не сдержать бы слез, будь я на год-другой моложе. Но сейчас, хоть и не в силах выдавить из себя ни слова хулы или привета, я подал ему письмо и стал давиться овсянкой. Куда только девался мой молодой аппетит!

Тем временем дядя, наклонясь к огню, вертел в руках письмо.

– Ты знаешь, что там писано? – вдруг спросил он.

– Печать цела, сэр, – отозвался я. – Вы сами видите.

– Так-то оно так, – сказал он. – Но что-то же привело тебя сюда?

– Пришел отдать письмо.