Похищение Луны

— Никогда уже больше, никогда! — ответил Лукайя и, придерживая рукой брюки, затрусил еще торопливее.

Кое-как добежал он до окумской церкви, отыскал старинную набатную трубу в поднялся на колокольню.

Окинул взором окумское ущелье, потом приложил трубу к губам и затрубил. Услышав раскатистое эхо, почувствовал такое удовлетворение, точно отомстил кровнику. Протрубил еще раз. Глянул вниз: к площади торопливо стекалась молодежь.

Сбежав по деревянной лестнице, Лукайя юркнул в кустарник. Около трех километров проплутал чащей, потом опять выбрался на шоссейную дорогу. Он так хоронился, бежал с такой оглядкой, как будто за ним гналось все население Окуми. Прижимая одну руку к груди, точно удерживая колотившееся сердце, старик задыхался, напрягал последние силы. Он вряд ли добрался бы до Ингура, если бы его не подвезли аробщики. И подоспел как раз, когда моторная лодка, перевозившая дорожных мастеров, готовилась отчалить от берега.

— Ради спасителя, переправьте меня! Я спешу с лекарством для умирающей!.. — взмолился Лукайя.

Рабочие посмеялись, но сжалились над стариком и перевезли его на другой берег.

Приближаясь к Зугдиди, Лукайя повстречал Шардина Алшибая. Шардин шел с женой доктора Киласониа и не счел нужным заметить юродивого. Но Лукайя, не смущаясь этим, кинулся к нему и спросил, что слышно о Тамар.

— Тамар скончалась сегодня ночью, — небрежно процедил Алшибая.

У Лукайя подкосились ноги. Опустился тут же на землю и начал бить себя по голове и по лицу.

Потом медленно поднялся, повернул назад и по проторенной арбами дороге побрел к бывшей дадиановской мельнице.

Только что засеянные пашни были затоплены водой. Чайки, пеликаны и цапли копошились па лугах.

Лукайя шлепал босыми ногами по лужам, утопая по колено в воде, и высоким бабьим голосом причитал.

Пасшие буйволов мальчишки побежали за ним.

— Эй, Лукайя, уже не побил ли тебя поп?

— А-ау, Лукайя, а-ау! — хохотали они, глядя на этого выпачканного в грязи уродливого человечка.

— Побили меня, побили! — отзывался им Лукайя и продолжал идти, громко всхлипывая.

— Пожалуйся на попа, Лукайя, пожалуйся! — и, вложив в рот два пальца, они свистели ему вслед.

— Оставьте меня, дайте мне умереть спокойно, — плакал Лукайя.

Потом ему перерезали путь осушительные канавы. Чтобы положить предел буйствам Ингура, были устроены дамбы; болота с их зловредными обитателями оттеснили от пахотных земель, непроходимые заросли превратили в плодородные поля. В этом году Ингур в последний раз атаковал воздвигаемые против него твердыни.

В нескольких местах река, устремившись к месту старого своего гульбища, прорвала дамбу. В высохших запрудах застоялась вода, и лягушки опять заселили свою привычную обитель.

Лукайя бесшумно прокрался мимо рабочих бараков, боясь встретить кого-нибудь. Но был выходной день, кругом не видно было ни души.

Дальше потянулись заросли терновника. Тут же исчезли всякие признаки человеческого жилья. Не слышно ни свиста пастухов, ни птичьего щебета. Казалось, эти трясины отданы в вековечное владение лягушкам и змеям.

Лукайя продолжал трусить рысцой, громко жалуясь на свое безысходное горе замкнувшейся в молчание природе.

Сбившись с пути, он заспешил, когда вдруг наткнулся на густо заросший пруд. Укрывшись в зарослях, молодой пастушок сторожил закинутую в пруд удочку. Лукайя, погруженный в думы, приблизился к рыболову, даже не заметив его. Вдруг перед ним взметнулось удилище и что-то упало на траву у его ног. Мальчишка кинулся к добыче, но, увидев на крючке вместо рыбы лягушку, рассвирепел и ударил ее ногой.

Лукайя нагнулся. Раздавленная лягушка еще шевелила задними лапками, потом одна лапка онемела, и только вторая судорожно дергалась. Юродивый проклял мальчишку и, стерев слезы, продолжал путь.

В сумерках он кое-как дотащился до дадиановской мельницы. Больная собака, вся в парше, лежала у входа, свернувшись калачиком.

Река унесла заслон, от этого в желобе осталось очень мало воды, и он был полон лягушек, наполнявших воздух оглушительным кваканьем.

Засов был задвинут. Зосимы на мельнице не оказалось. Лукайя осторожно переступил через спавшую собаку. На затихшей мельнице не слышно было ни шороха. Безгранично одиноким почувствовал себя Лукайя.

Куда ушел Зоснма?

Лукайя затосковал, как покинутый ребенок. Опустившись у потухшего очага, он снова стал бить себя по голове и причитать высоким голосом, как это делают мегрельские женщины, оплакивая умершего. Но у Лукайя не было того красноречия, с каким причитают мегрельские плакальщицы. Он повторял все одно и то же.

— Я думал, что ты будешь меня оплакивать, шуригэ, а вышло, что мне приходится оплакивать тебя. Когда же я умру, люди пожалеют для меня даже слез; всяк засмеется, услышав о моей смерти.

И опять все то же, все то же самое. Потом, обессилев, старик замолк; иссякли слезы. Встал, приоткрыл дверь, выглянул на дорогу. Зосимы не было видно нигде.

В окрестностях уже кричали шакалы. Сумрак сгустился на дороге. С болот к багровому небу поднимался туман.