Похищение Луны

Конечно, не из любви к нам, нет! Видите ли, вам удобнее, чтобы мы походили на вас. Вас много, а нас мало. Вам хочется проглотить нас по тому же праву, по какому море поглощает каплю, а кит — мелкую рыбешку. Случись это, вам не нужно было бы изучать наш язык, не пришлось бы запоминать географические названия нашей страны, затруднять себя произношением наших своеобразных имен и фамилий. Конечно, вы бы предпочли, чтобы нас звали: Джон, Жан, Ганс, а не Арзакан, Тараш или Кегва… Вам было бы очень удобно, если бы мы, забыв свой язык, стали говорить на вашем, Вам, безусловно, выгоднее, чтобы костюмы, сшитые на ваших швейных фабриках, и нам пришлись по вкусу; чтобы мы привыкли к вашим автомобилям, закупали ваши машины и читали только ваши книги и газеты, отказавшись от своих; чтобы ваши пароходы свободно плавали по нашим морям. А стоит только напасть на вас, вы, как древние греки, окрестите нас «пиратами». Что же касается вилки, то скажу: я буду есть пальцами до тех пор, пока мне не дадут вилок, изготовленных на наших собственных фабриках! Есть вилкой, дорогая фрау, — в этом не такая уж глубокая философия. Еще в древней Колхиде употребляли деревянные вилы. И тот, кто мог додуматься сгребать сено вилами, вместо того, чтобы делать это руками, конечно, пришел бы к выводу, что и есть лучше вилкой, чем пальцами… Я вам расскажу, добрейшая фрау, небольшую историю. Только, чур, не сердитесь за аналогию! Это не выдумка. Как-то в осенний вечер в Сванетии я, усталый, возвращался с охоты на куниц. И вдруг вижу: на дороге, у отвесной скалы, — медведь. Лежит себе, вытянул передние лапы и что-то жует… Если медведь идет на тебя с горы, с ним трудно справиться. Пули у меня были мелкокалиберные. Я влез на дерево и стал приглядываться, над чем возится зверь. Оказалось, он старался извлечь каштан из колючей скорлупы. Но едва подносил его ко рту, как иглы вонзались ему в губы, в десны. Он рычал, скалил пасть, исступленно ревел. Наверное, в душе проклинал создателя за то, что тот не сотворил каштан таким же голеньким и гладеньким, как, скажем, огурец. Каролина улыбнулась, она поняла смысл рассказа. Окинув быстрым взглядом своего собеседника, она подумала: «Красивое лицо у этого абхазца, И какие выразительные глаза!»

Тамар, следя украдкой за невесткой, поймала ее возбужденный взгляд и покраснела так же, как Каролина, щеки которой зарумянились после нескольких бокалов вина.

Тамада вновь возвратился к тосту в честь Лукайя. (Лукайя был старше всех в доме, однако за него пили напоследок.)

Кегва Барганджиа, напившись и наевшись досыта, дремал. У Кац Звамбая было утомленное лицо. Тамар, пересев на место дедушки Тариэла, слушала с присущим нашим женщинам терпением, которое они проявляют, когда затягивается пирушка и речам тамады не видно конца.

Херипс скрылся в спальне. Таташ Маршаниа, Омар Маан и Звамбая честно осушали бокал за бокалом. Таташ засучил рукава коричневой чохи, уже не стесняясь показывать изношенный сатиновый архалук.[7] У Омара на архалуке оторвались три застежки.

Шардину никак не удавалось связать концы с концами и сказать о Лукайя что-нибудь толковое. Чего только он не приплетал: и старые поговорки, и избитые притчи, и даже отрывки из Апокалипсиса.

— «…И градины величиною в талант падали с неба на людей. И хулили люди бога за язвы от града, потому что язвы от него были весьма тяжкие…»

Вспомнив апокалиптического зверя, он процитировал по-церковному. «И даны быша ему уста, глаголюща велика и хульна, и дана бысть ему власть творити четыредесят два», но не выдержал и продолжал обычным языком: «И отверз он уста свои для хулы на бога, чтобы хулить имя его и жилище его… И дано было ему: вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем. И поклоняются ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира…»

Упомянув о «вертящемся мече», он перескочил на сон Навуходоносора, царя Вавилонии.

Мысли путались в голове у Шардина, язык заплетался. Но как не блеснуть своей высокой ученостью?

И он продолжал плутать по темному лабиринту ветхозаветной мудрости. Завирался, пытаясь покрасоваться знанием Библии:

«…И снились они Навуходоносору, и возмутился дух его, и сон удалился от него. И велел тогда царь созвать тайновидцев и гадателей, и чародеев, и халдеев, чтобы они разгадали сновидение его. Они пришли и стали перед царем. И сказал царь: — Сон снился мне, и тревожится дух мой».

Кое-что напутал Шардин, кое-что позабыл, раза два поперхнулся, произнося длинное имя Навуходоносора… Однако с остервенением продолжал борьбу как с хмелем, так и с именем вавилонского царя, а пуще всего — с Таташем Маршаниа, Омаром Мааном и Кац Звамбая, которых ему никак не удавалось свалить с ног.

Несмотря на отчаянные попытки, Шардин так и не смог объяснить, что же приснилось вавилонскому царю и какое толкование его сну дали тайновидцы, гадатели и чародеи. Он даже забыл пояснить смысл древних туманных выражений, которые цитировал.