Похищение Европы

— Это потом уже, когда трагедией евреев стали торговать, когда за это взялись политики, я потеряла к ним сочувствие. Не перебивайте, я знаю все, что вы скажете. Не перебивайте, — повторила она как-то бессильно. — Жизнь в изгнании ожесточает. Ежедневно пялишься на кактусы и еще какую-то дрянь, которую даже правильно назвать не можешь. Я видела это из своего окна почти пятьдесят лет. Как мне это надоело! А еще постоянная жара. Свечи во время службы размякали и падали. Удивляюсь, как мы все там не падали. В этой земле остался Ральф. Когда его выносили из дома в гробу, я почему-то обратила внимание на то, какая у нас жуткая обшарпанная дверь. Мои мозги не справлялись с моим горем, отказывались о нем думать, и я думала о нашем неопрятном доме, об этой двери, о том, что мы привыкли ко всему этому и даже перестали замечать. Мы стали в целом как-то небрежно жить — носить задрипанные домашние вещи, разговаривать с кем-то на улице, свесившись с подоконника, — то, чего мы никогда не позволили бы себе в Германии. Впервые я поняла это, когда Ральф отпустил усы. «Это ужасно, — сказала я, — ты стал настоящим латиноамериканцем» — и он их сбрил. Ну, конечно же, история влияет на жизнь! — фрау Вольф швырнула ложку в пустую тарелку. — Но есть что-то такое, чего не может отнять даже история. Она не отняла у меня моего Ральфа и моей любви к нему.

— Вы могли бы перевезти сюда его прах. Думаю, этого вам никто бы не запретил.

— Прах? Слово-то какое… да, я могла бы перевезти его сюда, но сейчас это уже не имеет никакого значения. Он умер двадцать лет назад, и мы с немногими друзьями забросали его гроб оранжевой глиной. Пусть спит в своей оранжевой могиле, зачем его тревожить?

Ее энергичное, но нечеткое произношение казалось созданным для загробных свидетельств.

— Я сама уже почти прах. Если нам дано будет когда-то встретиться, то это произойдет не здесь и не в Венесуэле. — Она помолчала. — Когда я жила там, мне было тяжело не оттого даже, что мы уехали, а оттого, что не можем вернуться. Сейчас я вернулась — непонятно зачем, но вернулась. Вернулась из какого-то упорства, словно хотела кого-то переспорить. А спорить не с кем. Я ждала возвращения пятьдесят лет и не заметила, как оно потеряло смысл. Иногда мне кажется, что я осталась там.

Фрау Вольф говорила, и в глазах ее отражался маленький венесуэльский городок — кривые улочки, потрескавшееся барокко церквей и их глухой, доисторический, какой-то доколокольный звон. Эти улочки залиты солнцем, и идущий по ним всегда ищет теневую сторону, но это почти невозможно — улочки виляют, поднимаясь вверх или сбегая вниз. На таких улицах быстро изнашивается обувь, и потому многие там ходят босиком. Ступни этих людей грубы и мозолисты, они не поддаются ни малейшему массажу, да в нем и не нуждаются. Так что искусство Шульца там вроде бы и ни к чему. Ступни тамошних людей разминаются соприкосновением с теплым камнем, из которого сделана мостовая.