Похищение Европы

Настина квартира поразила меня обилием книг. Они были расставлены по деревянным самодельного вида полкам, горой лежали на письменном столе и даже в одном из углов гостиной. Помимо книг, на полках находилась масса разных предметов: фотографий, статуэток, открыток, акварелей и много чего другого — составлявших, несмотря на некоторые различия, один общий мелкий род. Все это мне напомнило дом князя, из чего я сделал про себя вывод, что речь идет об особом русском стиле. В отличие от немецких и вообще западных квартир, не стесняющихся пустых стен, каждый квадратный сантиметр Настиных стен был увешан портретами, картинами, рисунками и всем тем, что не поместилось на книжных полках. Думаю, что одна только мысль о том, что все это пришлось бы снимать, а затем вновь развешивать, убивала всякую надежду на необходимый квартире ремонт. Островки обоев, мелькавшие порой между тесно развешенными картинами, выглядели довольно блекло.

И я, и Настя время от времени посматривали на Анри, испытывая примерно одни и те же чувства. То, что Анри проводил вечер с Настиными родными, было хотя и необычно, но не выходило само по себе за границы возможного (в конце концов, кому только и с кем не случается проводить вечера). Изумляло то, как естественно и легко он общался с ними, особенно с бабушкой. Он расспрашивал ее о жизни в советском Ленинграде и о немецкой блокаде, которую она пережила здесь девочкой. Медленно подбирая английские слова, она рассказывала о блокаде в натуралистических подробностях, что могло бы походить на эпатаж, если бы не ее невозмутимый, почти умиротворенный тон. Она описывала сосульки из экскрементов, висевшие на окнах елочными игрушками (канализация уже не работала): дойти до улицы не было сил, и горшки выливались через окна. Рассказывала, как умершего в январе отца они с матерью зашили в простыню и положили на балкон. Там он пролежал месяц, а они получали его хлебные карточки, чтобы расплатиться ими за похороны. Они не хотели хоронить его в общей могиле.

Неожиданно выяснилось, что Анри воспитывала бабушка. А детство он, оказывается, провел в деревне. Он вдруг рассказал это Настиной бабушке, положив ладонь на ее руку. Я вспомнил этот жест — его ладонь на моей руке — в вечер нашего знакомства в Париже. Даже тогда он был менее удивительным, чем сейчас. Анри невозможно было представить бабушкиным внуком, о чем я ему тогда и сказал.

— Тем не менее, — он наклонил голову, — это так. Достигнув определенного успеха, принято рассказывать о трудном детстве, это слабость всех self-made men. Я не хочу этого делать. Но бабушка была, тут уж никуда не денешься, и я ее очень любил.

Как ни крути, я не мог вообразить себе неведомую фламандскую бабушку, воспитавшую Анри. Это должна была быть какая-нибудь особенная бабушка.

После полуночи мы поехали смотреть, как разводятся мосты. Их центральные пролеты поднимались быстро и — что меня удивило — беззвучно. Мне казалось, что мост (что может быть неподвижнее моста?) в своем движении должен издавать какой-то особый скрежет наподобие сошедшего с пьедестала памятника. Не издавал. Правда, на набережных было так много народу, что я мог чего-то не услышать. Мы стояли у гранитного парапета и смотрели, как большие морские суда шли вверх по Неве к неведомому мне озеру Ладога. Все эти корабли повстречались нам еще раз, когда наша машина обогнала их в поисках еще не разведенного моста. Переехав на нужную нам сторону Невы, мы направились в гостиницу.

В холле нас встретило русское телевидение. Неожиданно для всех присутствующих я стал отвечать на задававшиеся мне вопросы по-русски. Возможно, это не был язык Пушкина, но, как сказала мне позже Настя, в общем и целом все было понятно. Проделанным мной тогда сальто-мортале я был чрезвычайно доволен. Во-первых, это произвело впечатление на Анри. Во-вторых, даже косноязычное изъяснение на языке той страны, где гостишь, эффектнее самого хорошего перевода. В-третьих и в главных: мое русское интервью очень тронуло Настю. Это был наш общий язык, язык, подаренный мне ею, моей наставницей и моей любовью. Он соединял нас даже тогда, когда этого не могла сделать постель. Упоминать об этом по телевизору я не решился, ограничившись выражением моей любви к России. На вопрос о том, открыла ли мне эта поездка что-то новое, я ответил, что посоветую европейцам почаще бывать в Петербурге. Пусть знают (губы молодого лидера тронула улыбка), как должна выглядеть настоящая Европа. И хотя этот галантный ответ Анри придумал для меня заранее, исполнил я его самым искренним образом. На следующее утро мы вылетели в Мюнхен.