Покаяние пророков

Наверное, дело было в особом, ныне утраченном восприятии мира: они принимали его таким, каков он есть, и не старались ничего изменить, зная, что это промыслы Господни. Поэтому на свободе действовали одни законы, в неволе — совсем другие, ибо только в юзилище начинается путь мученичества и сильный должен прощать слабости слабого. Непротивление злу становилось мощнейшим способом самозащиты от книжников, фарисеев и скверны, от них исходящей. А короче — от среды обитания.

Космач все это знал, однако не мог быть ни подвижником, ни мучеником, а сыграть все это еще никому не удавалось. Оставалось единственное средство самообороны, много раз проверенное на практике и изобретенное теми же странниками: прикидываться блаженным, полоумным, темным кержаком, из-за своей дикости не понимающим, что происходит и что от него требуется. При этом бесконечно молиться, петь псалмы, тропари и таким образом выматывать нервы противнику. Эти воспитанные и образованные ребята вряд ли когда сталкивались с подобными субъектами и долго не выдержат.

Заснуть он не успел, хотя позывы уже чувствовал, дверь открылась, и на пороге оказалась официантка с подносом — принесла завтрак! Может, не в тюрьму — в санаторий попал?..

— Зачем вы сняли белье с постели? — спросила она удивленно.

— Дак замараю, — простецки объяснил Космач, сгребая в одну тарелку салат, омлет и сосиски с зеленым горошком. — Один раз поспать могу и так. А то стирать кажный раз… И посуды много не носи, нам привычней с одной миски хлебать. А заместо вилки — ложку бы дала.

Официантка недоуменно пожала плечиками и удалилась. А он облил мешанину горчицей и стал механически брякать вилкой. Съел все до последней горошины, подчистил тарелку кусочком хлеба — салфетку не тронул, бережно отложил в сторону: важна была каждая деталь, надо вживаться в роль и валять дурака так, чтобы даже опытный глаз ничего не заметил.

Ровно в десять, когда должен был открыться аэропорт, в комнату заглянул один из парней и сообщил, что его приглашают на беседу к начальнику управления. Космач надел шубу, шапку взял в руки.

— Ну, айда, раз приглашает.

Кабинет был на втором этаже, в приемной за компьютером сидел молодой человек, видимо, секретарь, он же охранник: кулаки размером с телефон. Но тоже воспитанный.

— Пожалуйста, снимите шубу, — сказал он, а сопровождающий уже держал руки, чтобы принять одежду.

— Да не хлопочи ты, — отмахнулся Космач. — Мне не жарко.

Они особенно не настаивали, разве что на лицах обозначилось легкое недоумение. За двойными дверями оказался просторный кабинет с длинным столом для совещаний, полукруглым в торце, где должен был восседать начальник, которого почему-то не было.

— Прошу, присаживайтесь. — Парень отодвинул один из стульев, а сам приоткрыл боковую дверь, что-то сказал и тотчас вышел.

Минуты две Космач оставался один, стоял и исподтишка озирался: на стене висела огромная карта СССР, еще одна, поменьше, была скрыта за шторами, в углу старый засыпной сейф, а за спинкой высокого канцелярского кресла на малиновом бархате — две перекрещенные шашки без ножен. Кабинет был явно генеральский, однако из боковушки вышла женщина лет сорока в костюме малахитового цвета и с совсем короткой, под мальчика, прической, отчего голова казалась очень уж маленькой.

— Вот вы какой! — сдержанно воскликнула она. — Ну, здравствуйте, Юрий Николаевич! Меня зовут Светлана Алексеевна… Да вы присаживайтесь. Какая у вас роскошная доха! Но вы снимите ее, у нас тут тепло. Можно, поухаживаю за вами?

И стала рядом, чтобы принять шубу. Этот негромкий, задушевный и чуть дрожащий голос несколько обезоруживал: чтобы сопротивляться, прикидываясь юродивым, нужен был серьезный противник, с которым за честь побороться всеми доступными средствами, которого можно бить презрением, ненавистью, на худой случай, просто смеяться над ним. Но чтобы юродствовать перед женщиной, не скрывающей обыкновенного бабьего любопытства, требовался холодный цинизм, а это стало бы слишком сильным средством, тем самым несоразмерным наказанием.

Он понимал, что здесь не все так открыто и просто, что за внешней доброжелательностью и милой улыбкой непременно кроется что-то еще и эти тонкие, женственные ручки могут быть сильными и жесткими и, наверное, уже были таковыми, иначе его не привезли бы сюда под конвоем.

— Мой самолет улетел, — сказал Космач, сбрасывая шубу. — По вашей милости…

Она будто бы встревожилась, пошла к столу.

— Этого не может быть! Мне сообщили, задержка до четырнадцати часов. — Вызвала секретаря. — Немедленно уточните вылет рейса господина Космача!

Ей хотелось произвести впечатление. Поджидая результат, она спросила между прочим:

— Вы успели вздремнуть, Юрий Николаевич?

— Да, спасибо…

— Кстати, слышали сообщение? Академик Барвин скончался сегодня утром.

— Я знаю.

Она помялась, ее благородно-бледные впалые щечки чуть порозовели.