Пока смерть не разлучит...

Няня попыталась его увести, он вырвал у нее свою руку и остался на лестнице у окна, не замечая холода, пытаясь разглядеть сквозь ромбики мутного стекла, как мама садится в карету. В церкви ордена сервитов зазвонил колокол; из глаз мальчика брызнули слезы.

* * *

Гавернир Моррис достаточно хорошо изучил Лафайета, чтобы понять: его что-то гнетет. За обедом Жильбер казался веселым, подшучивал над Уильямом Шортом, который исполнял теперь обязанности американского посла вместо Джефферсона, срочно вызванного в Нью-Йорк. Шорт был влюблен в герцогиню де Ларошфуко, и Лафайет предостерегал его от двойной опасности: скомпрометировать себя связью с аристократкой в глазах демократического правительства и погибнуть на дуэли — герцог, конечно, уже немолод, но шпагой владеет превосходно. Адриенна журила мужа за то, что он стал сплетником, но и в её глазах пряталась тревога. Наконец, обед закончился, хозяин пригласил гостей подняться к нему в кабинет. Моррис понял, что сейчас всё разъяснится, и бодро застучал своей деревяшкой по лестнице.

Над письменным столом висела в золотой рамке "Декларация независимости", под ней Лафайет поместил недавно принятую "Декларацию прав человека и гражданина". Мебель красного дерева была выдержана в классическом "республиканском" стиле, хотя Моррис и не мог удержаться от мысли о том, в какую сумму она обошлась герою американской революции. Жильбер предложил друзьям сесть, а сам принялся расхаживать по комнате.

— Вы ведь слышали об аресте господина де Фавра, не так ли? — спросил он, остановившись у окна.

Еще бы не слышали! На Рождество афишные тумбы оказались оклеены листовками, которые читали вслух, раздавали в клубах, обсуждали на улицах; текст даже поместили в "Универсальном вестнике": "Маркиз де Фавра и его супруга были вчера арестованы, поскольку имели план взбунтовать тридцать тысяч человек, убить г. де Лафайета и мэра, а затем перекрыть подвоз продовольствия в Париж… Во главе заговора находился Месье, брат короля". Под листовкой стояла подпись — Бароз. Кто это? Никто не знал. Граф Прованский посулил пятьсот луидоров тому, кто это выяснит, но пока за деньгами никто не явился.

— Я уже давно знал о заговоре, следил за ним, шел за ним по пятам, — продолжал Лафайет. Моррис удивленно вскинул брови. — Когда господина де Фавра арестовали, я сам допросил его — он согласился отвечать только мэру и мне. Он был тверд и замечательно хладнокровен, но вопрос о деньгах, которые он собирался занять у банкира, смутил его. Однако я совершенно уверен, что он не собирался употребить эти деньги во зло.

— А как же покушения, планы блокады? — спросил Шорт.

— Не знаю, — с видимым усилием выдавил из себя Лафайет. Его красивое лицо отражало внутренние терзания, высокий лоб прорезала глубокая морщина. — У господина де Фавра нашли письмо от графа Прованского, из которого можно заключить, что он причастен к заговору. Господин де Фавра не скрывает своих роялистских убеждений и преданности Месье, ведь он входил в его свиту и пользовался его щедротами. Разумеется, он побоялся скомпрометировать Прованса, чтобы тем самым не навредить и королю.

Жильбер снова прошелся несколько раз по комнате. Друзья ждали, не торопя его расспросами.

— На следующий день я поехал в Люксембургский дворец. Я отдал это письмо Провансу, заверив его, что о нём знаю только я и господин Байи; он как будто обрадовался…

Моррис знал о том, что между Месье и Лафайетом много лет назад пробежала черная кошка, они терпеть друг друга не могут. Он, кажется, начинает понимать. Если каждый шаг Фавра был известен Лафайету благодаря шпионам, при этом он не считает маркиза причастным к планам покушения, которые, однако, воспринимал всерьез, значит…

— Вчера Прованс был рад тому, что его не выдали, а сегодня утром сам явился в Ратушу и сделал заявление: он в самом деле поручил маркизу де Фавра провести переговоры о займе, поскольку нуждается в деньгах, чтобы платить жалованье своей свите. Слыхали вы когда-нибудь большую чушь? Поступить так подло с человеком, проявившим столько благородства! Несомненно, это идея Мирабо.