Пока горит свеча (рассказ)

Бриг был в руках у испанцев. Они сновали по всему судну. Один за другим я услышал шесть громких всплесков. Затем увидел, как ударом ножа в сердце убили капитана, когда он бежал вверх по трапу, и услышал седьмой всплеск. Всех на бриге, кроме меня, убили и бросили за борт. Я никак не мог понять, почему меня оставили в живых, пока надо мной не наклонился лоцман с фонарем в руке — он проверял, тот ли я, кто ему нужен. На его лице играла дьявольская усмешка; он кивнул мне, словно желая сказать: «Ты толкнул меня и ударил по лицу, теперь уж я с тобой посчитаюсь!»

Ни двигаться, ни говорить я не мог, но видел, что испанцы поднимают крышку главного люка и готовят тали для разгрузки корабля. Через четверть часа я услышал, что к нам приближается шхуна или какое-то другое небольшое судно. Оно пришвартовалось к борту брига, и испанцы принялись перегружать на него бочонки. Все за исключением лоцмана работали, не покладая рук; лоцман же время от времени подходил ко мне со своим фонарем и бросал взгляд, сопровождавшийся все той же дьявольской ухмылкой и кивком.

Сейчас я уже достаточно стар, чтобы не бояться сказать правду, и сознаюсь, что мне стало страшно.

К тому моменту, когда испанцы закончили работу, я уже смертельно устал: и от страха, и от кляпа, и от пут — от невозможности шевельнуть рукой или ногой. Смеркалось. Испанцы уже перегрузили на свое судно большую часть нашего груза и теперь собирались идти с ним к берегу. Едва ли стоит говорить, что к этому времени я уже успел настроиться на самое худшее. Было ясно: лоцман — один из вражеских шпионов, втершийся в доверие грузополучателей. Он или даже, скорее, те, кто его нанял, знал о нас достаточно, чтобы догадаться о характере груза. На ночь лоцман выбрал для брига такую якорную стоянку, которая позволила с легкостью захватить нас врасплох. Мы были наказаны за малочисленность нашей команды и, соответственно, недостаточное число вахтенных.

Все это, повторяю, было ясно; но что лоцман собирается сделать со мной!

Клянусь, я и сейчас холодею, рассказывая вам о том, что он со мною сделал.

Когда все, кроме лоцмана и двух испанских матросов, покинули бриг, они втроем подняли меня и перенесли в трюм, где привязали к полу таким образом, что я мог поворачиваться с боку на бок, однако перекатиться куда-нибудь со своего места был не в состоянии. Так они меня и оставили. Матросы были пьяны, однако этот чертов лоцман — обратите внимание! — был так же трезв, как я сейчас.

Сердце мое стучало так, что, казалось, готово было выскочить из груди.

Минут через пять лоцман появился. В одной руке он держал этот проклятый капитанский подсвечник и плотницкое шило, в другой — кусок хлопчатобумажной, хорошо промасленной каболки. Он поставил подсвечник с горящей свечой у борта, в футах двух от моего лица. Свет был довольно тусклым, однако я смог разглядеть вокруг более дюжины бочонков с порохом, оставшихся в трюме. Едва завидев бочонки, я начал понимать, что собирается делать лоцман. Дрожь ужаса пронзила меня от головы до пят, пот струями потек по лицу.

Затем я увидел, что он подходит к бочонку, стоявшему у борта футах в трех от свечи. Проделав шилом дыру в бочонке, он подставил ладони и в них заструился адский черный порошок. Набрав полную пригоршню, он плотно заткнул дыру одним концом промасленной каболки и принялся натирать ее порохом, пока вся она не сделалась черной.

Потом лоцман — и это такая же правда, как то, что я сейчас здесь сижу, как то, что над всеми нами голубеют небеса, — подтащил свободный конец своего запального фитиля к зажженной свече и несколько раз обмотал его вокруг свечи.

Сделав это, он проверил, надежно ли я привязан, наклонился и прошептал мне в ухо: «Гори ты огнем, чтоб тебя разорвало! Теперь ты взлетишь в воздух вместе с бригом!»

Секунду спустя он был уже на палубе и с помощью матросов положил крышку люка на место. Дальний от меня край крышки лег неплотно, щель светилась полоской дневного света. Затем я услышал всплески весел шхуны, которые постепенно стихали по мере того, как она двигалась к берегу в ожидании ветра. Всплески становились все тише и тише. Так прошло с четверть часа.

Все это время я не отрывал глаз от огня. Свеча была новая. Такая свеча сгорает за шесть-семь часов. Поскольку запальный фитиль был привязан примерно на трети ее длины, считая от верхушки, пламя должно было добраться до него часа через два. Так я и лежал — связанный, с кляпом во рту, прикрученный к полу. Лежал и наблюдал, как вместе со свечой сгорает моя жизнь. Лежал один среди моря, осужденный разлететься на мелкие кусочки, и наблюдал, как с каждой секундой приближается конец. Лежал, не в силах помочь себе или позвать на помощь. Я до сих пор удивляюсь, как мне удалось не умереть от ужаса в первые же полчаса.

Не могу сказать точно, как долго после того, как затихли всплески весел, я держал в повиновении свои чувства. Я могу восстановить в памяти все, что делал и о чем думал до определенной минуты, однако, пытаясь вспомнить, что было потом, вижу, что память мне отказывает.