Поиски

На следующей неделе приехал Шерифф, побледневший, но деятельный и бодрый; он болтал что-то о любовной интрижке, которую завел в больнице, и был полон замыслов в отношении своей будущей работы. В первый же вечер мы с ним отправились в Хаммерсмит, сидели там, пили и разговаривали. Однако потом, стремясь наверстать упущенные два месяца, он стал работать еще напряженнее, чем я, и до конца года почти не выходил из лаборатории. Как-то вечером я зашел к нему. У меня было свободное время, потому что заказанный мною кристалл еще не был получен. Я расхохотался, увидев его в полном отчаянии над грудой разбитых стеклянных трубочек, выскользнувших у него из рук перед самым моим приходом. Но зато потом, когда я смотрел, как он восстанавливает разбившийся прибор, как смешно раздуваются его щеки, когда он выдувал стеклянный тройничок, я ему позавидовал. Я знал, что никогда не буду обладать такой легкой уверенностью рук, такой высокой техникой. Я подумал, что на моем месте он изготовил бы установку уже месяц назад. Но после этого у Шериффа не оказалось бы идей, чтобы ее использовать. Вероятнее всего, он избрал бы какую-нибудь заурядную тему. Так думал я с завистью, которую всегда ощущал, сталкиваясь с людьми, обладавшими конструкторскими талантами.

В последнее воскресенье перед рождественскими каникулами Шерифф потащил меня на чай к своему руководителю. Профессор Хэлм всегда по воскресеньям принимал гостей, и, хотя приемы устраивала сурового вида домоправительница и все угощение составляли тоненькие бисквиты и слабый чай, его дом в эти дни заполняла толпа студентов и их друзей. Он очаровывал всех. Для очень многих, я думаю, он был героем их научных мечтаний, образцом ученого, каким они хотели бы стать. На меня он тоже произвел сильное впечатление, когда Шерифф представил меня и я увидел тонкое аскетического склада лицо с глубокими морщинами. Он улыбался гостям, охотно разговаривал с ними, как равный с равными. Рассказывал о том, как начинали научную деятельность в его время. Ему явно доставляло удовольствие, пользуясь своей репутацией человека не от мира сего, проявлять житейскую мудрость. Я помню, как мы рассмеялись, когда он сказал: «Досаднее всего, что ни одному промышленнику никогда не пришло в голову купить меня. И мне за всю мою жизнь ни разу не представилось случая совершить бесчестный поступок, хотя я уверен, что мне бы это удалось».

Когда мы вышли из его дома на темную и грязноватую улицу в Челси, Шерифф сказал:

— Он ближе всех к святости, если только ее можно найти в наше время, Артур. Думаешь о его карьере — как все просто! Главное, идти в ногу со временем. А до чего же он прост, искренен и мудр! Нет, право, он святой, святой в науке!

И дома во время рождественских каникул, совершая долгие одинокие прогулки по раскисшим полям, я не раз мыслями возвращался к Хэлму. Для меня, обуреваемого беспокойством, трепещущего на пороге своих первых открытий, он олицетворял умиротворенность после завершенного пути. В нем было то спокойствие, которое, как я представлял, пришло к Фарадею довольно рано. Я думал, что никакая другая жизнь не может принести большего удовлетворения; я пытался вообразить себя достигшим их безмятежности, но мне не удавалось. Я не мог себе представить Хэлма таким, каким был тогда я, мучающимся неудовлетворенностью после трех месяцев работы, не уверенным в том, как скоро и в какой мере мой труд окупит себя.

Как только лаборатория открылась, я немедленно вернулся в Лондон, и дела с первого же дня пошли как по маслу. Наконец-то установка стала приобретать под моими руками окончательный вид. Каждая деталь получалась даже чуть лучше, чем могла бы; мне просто удивительно везло: почти не было поломок и непредвиденных случайностей. В середине февраля установка начала работать. Пробные испытания с кристаллом бромистого натрия (заказанного мною от избытка чувств еще пять месяцев назад) прошли прекрасно. Я стоял чуть отступя и смотрел на свою установку — на сверкающую рентгеновскую трубку, внутри которой метался, вспыхивая, разряд, огражденную проволочной сеткой; на сетке я повесил табличку «Опасно — 2000 вольт»; великолепная конструкция из стекла и металла в защитном кожухе, черный квадрат ионизационной камеры, яркое пятно на шкале гальванометра — сверкающий кружок, на фоне которого видна черная вертикальная черта.

Я просто не мог налюбоваться на свою установку.

4

За прошедшие месяцы я весьма тщательно разведал возможности кристаллографии, и к тому времени, когда установка была готова, я совершенно точно определил, в каком направлении пойдут мои исследования. В своих замыслах на первых порах я исходил главным образом из соображений целесообразности, ибо я, конечно, не мог рассчитывать на то, что университетские власти примут на веру мои выдающиеся способности. Я должен был доказать им это в соответствии с их требованиями. После этого я собирался пойти своим собственным путем, и я уже знал, каков будет этот путь.