Погаснет жизнь, но я останусь: Собрание сочинений

Здесь точно подмечена черта облика Глеба Александровича. Было ему в те годы 36 — 37 лет, а выглядел он «на пятьдесят с небольшим». И характерно, что — по сути дела — сюрреалист Николай Глазков пришелся по душе именно как поэт другому — по сути дела — сюрреалисту. Глебу Глинке еще предстояло найти свою бессмертную Собу. Пока что в коммунальной московской квартире жил хоть и советский дворянин, но всё же член «Перевала», а это значит — один из тех, кто верил в возможность «советской власти с человеческим лицом». Но лучшим из лиц страны был тогда коридор коммунальной квартиры. Все-таки в ней у Глинки была своя комната. Что интересно — на Новинском бульваре, близ нынешнего американского посольства. Судьба шутит: именно в США провел Глеб Глинка последние четыре десятилетия своей жизни, именно там написал он всё лучшее, что принесли ему годы зрелости.

Но в 1941 грянула война. Из писателей призывного возраста сформировали «писательское ополчение» — 1834 человека, «Краснопресненская добровольческая дивизия». В нее попали и перевальцы — Акульшин, Глинка. Писатель Борис Рунин в книге «Окружение. Записки случайно уцелевшего» (М., 1995) вспоминает: «Одно время командиром моего отделения был прозаик и поэт Глеб Глинка. Мы разговорились с ним, едва наше формирование вышло за ворота ГИТСа в Собиновском переулке и двинулось вверх по улице Боровского. <…> Глинка был старше меня лет на восемь-десять. К тому же он был охотник, то есть человек, приученный к полевым условиям, и его покровительство на первых порах очень облегчало мою ополченческую участь. Он умел выбрать и в поле, и в лесу хорошее место для ночлега, он приучил меня к строгому питьевому режиму на марше, он помогал мне преодолевать дневной зной и ночную стужу».

Мария Белкина коротко пишет о событиях этого времени в книге «Скрещение судеб»: «30 сентября началось это генеральное наступление на Москву. 3 октября немецкие танки ворвались в Орел. 12 октября Совинформбюро официально сообщило о том, что мы оставили город. 6 октября был сдан Брянск, 12-го об этом было сказано в вечернем сообщении с фронтов. Под Вязьмой наши армии были окружены и среди прочих — 32-я, включавшая и писательское ополчение». 8 октября 1962 года «Комсомольская правда» поместила статью «Зовет к отечеству любовь: хроника одной русской семьи». Глинку считали погибшим, «павшим смертью храбрых за нашу советскую родину» (почему-то в 1943 году). О том, что он жив, семья в СССР узнала только в 1956 году. Но «поезд ушел» безвозвратно: поэт давно жил в США и, что называется, «состоял в новом браке».

Глинка и вправду не погиб, а был взят в плен (16 октября 1941 года) и до конца войны находился в немецком концлагере — сперва в Польше, потом еще где-то и еще где-то, потом — во Франции и, наконец, на какое-то время осел в Бельгии. Никакого пути на родину у эмигрантов второй волны не было — сибирские лагеря бывали и похуже немецких. В Бельгии поэт начал новую жизнь: женился, занялся ремеслом скульптора. В 1948 году у него родился сын Глеб, вскоре вся семья переехала в США. Там Глинка вновь занялся литературой. Вернулся к поэзии — в № 33 нью-йоркского «Нового журнала» (1953) появилось его стихотворение «Размолвка». Стихи в этом журнале Глинка печатал десятки раз, последнюю публикацию мы находим в № 126 — во второй половине 1970-х годов. К этому времени увидели свет его книга воспоминаний «На перевале», поэтические сборники «В тени» (1968) и «Было завтра» (1972). Жизнь шла под уклон, но это была полноценная жизнь русского писателя, а не прозябание на обочине советской литературной консультации. Хотя независимость литературной позиции немало вредила ему и в эмиграции. Он считал Баратынского поэтом более значительным, чем Пушкин, — и тем обижал сразу все три волны эмиграции. Он не приветствовал третью волну эмиграции саму по себе — и наживал врагов. Стихи его нередко отклонялись эмигрантскими редакциями. Но русский дворянин был человеком советской закалки — такими мелочами его было не пронять. И он продолжал писать до конца жизни.