Поэзия Латинской Америки

Размеренно-нежно дуд ветер весенний,
и крылья Гармонии тихо звенели,
и слышались вздохи, слова сожалений
в рыданьях задумчивой виолончели.

А там, на террасе, увитой цветами,
звенели мечтательно лиры Эолии[11],
лишь дамы коснутся парчой и шелками
высоко поднявшейся белой магнолии…

Маркиза Евлалия с улыбкой невинной
терзала соперников двух своенравных:
героя дуэлей, виконта-блондина,
аббата, в экспромтах не знавшего равных…

А рядом — бог Термин[12] с густой бородою
смеялся, лозой виноградной увенчанный,
блистала Диана нагой красотою —
эфеб, воплотившийся в юную женщину.

Где праздник любовный — в самшитовой чаще, —
аттический цоколь. Там быстрый Меркурий
протягивал к небу свой факел горящий;
Джованни Болонский[13] — отец той скульптуре.

Оркестр волшебство разливал неустанно,
крылатые звука лились безмятежно,
гавоты летучие с чинной паваной[14]
венгерские скрипки играли так нежно.

Аббат и виконт полны страшной обиды —
смеется, смеется, смеется маркиза.
Ей прялка Омфалы[15], и пояс Киприды,
и стрелы Эрота даны для каприза.

Беда, кто поверит в ее щебетанье
иль песней любовной ее увлечется…
Ведь, слушая повесть тоски и страданья,
богиня Евлалия только смеется.

Прекрасные синие очи коварны,
они удивительным светом мерцают,
в зрачках — точно отблеск души лучезарной —
шампанского светлые искры сверкают…

А там маскарад. Разгорается бурно
веселье, растет и растет, как лавина…
Маркиза без слов на подол свой ажурный
роняет, смеясь, лепестки георгина.

Как смех ее звонкий журчит и струится!
Похож он на пение птицы веселой.
То слышишь — в стаккато летит танцовщица,
то — фуги девчонки, сбежавшей из школы.

Как птица иной раз, начав свое пенье,
под крылышко клюв свой кокетливо прячет, —
вот так и маркиза, зевок и презренье
за веером спрятав, влюбленных дурачит.

Когда же арпеджо свои Филомела[16]
по саду рассыплет, что дремлет безмолвно,
и лебедь прудом проплывет, снежно-белый,
подобно ладье, рассекающей волны, —

маркиза пойдет, затаивши дыханье,
к беседке лесной, виноградом одетой;
там паж ей влюбленный назначил свиданье, —
он паж, но в груди его сердце поэта…

Бельканто певца из лазурной Италии
по ветру в адажьо оркестра несется;
в лицо кавалерам богиня Евлалия,
Евлалия-фея смеется, смеется.

… То не при Людовике ль было в Версале,
когда при дворе правил жизнью Амур,
когда вкруг светила планеты сияли
и розою в залах цвела Помпадур?

Когда в менуэте оборки сжимали
красавицы нимфы в прозрачных руках
и музыке танца небрежно внимали,
ступая на красных своих каблучках?

В то время, когда в разноцветные ленты
овечек своих убирали пастушки
и слушали верных рабов комплименты
версальские Тирсы[17] и Хлои-подружки.

Когда пастухами и герцоги были,
галантные сети плели кавалеры,
в венках из ромашек принцессы ходили,
и кланялись синие им камергеры?

Не знаю, как сад этот чудный зовется
и годом каким этот миг был помечен,
но знаю — доныне маркиза смеется,
и смех золотой беспощаден и вечен.