«Поэзия, как снег, существует всегда…»

Г.А.: Так вот, “зачем поэзия”. Фрейд в конце 1930-х отвечал на вопросы анкеты, которую распространял лорд Рассел между известными людьми. Среди всех был вопрос: “Верите ли вы, что с войной можно покончить?” И там Ромен Роллан и прочие отвечали много прогрессивного… А Фрейд сказал, что человечество за всю свою историю сделало только один значительный шаг: каннибализм стал непредставим для человека. А второй шаг был бы сделан, если бы убийство было так же непредставимо, как каннибализм. И Фрейд дальше говорит, что, к сожалению, этот шаг еще даже не осознан. С этим надо разобраться, это понять. А про невозможность убийства - так, потом. В людях есть огромный запас агрессии… И вот вопрос о необходимости поэзии… Она, как ни странно, про это тоже. Этим вообще должен заниматься экзистенциализм, то есть представители достаточно изощренной философии… И вдруг представитель “советской литературы”, писатель, прошедший через соцреализм, Астафьев, говорит, что война - это грязь. Это мерзость. Он приходит к этому совсем другим путем. Не философским, а самым обычным - собственным переживанием. Я это говорю к тому, что искусство поэзии должно очень осознанно этим заниматься. Не то, что там возле Кремлевской стены жеребец на жеребце стоит, это отвратительно; но уже в моей любимой Вене я не могу видеть этих железных истуканов на лошадях… Вот что надо осознавать - и искусство и поэзия должны иметь дело уже с такими серьезными вещами. Я это говорю абсолютно серьезно. Потому что получается так: литература занимается очень простым, человеческим. Ну, вот, говорят: Чехов, Толстой… А сами-то мы как живем? Рядом с нами происходят чудовищные вещи.

С.С.: Вы имеете в виду политику?

Г.А.: Я имею в виду привычку. ПРИВЫЧКУ! Вот сегодня в газете - “скорая” пошла по вызову и врача зарезали. Вот это, которое становится обычным…

В Чувашии четыре века жили без властей, без денег, без книг (к сожалению), без ощутимых границ и - без войны. Они не воевали четыре века. Ни с кем. Образовалась своеобразная культура. В Чувашии, если в деревне случалось убийство, это было раз в 100 лет. Это настолько поражало, что передавалось из поколения в поколение…

С.С.: О каком времени вы говорите?

Г.А.: XVII, XVIII и даже часть XIX века… В Чувашию власть принесли только большевики. Даже Ивану Грозному это было не нужно. Чувашей окрестили, а потом собирали дань - и все… Так вот, у входа в деревню, где было убийство, ставили черный столб, чтобы все проезжающие знали, что там произошло, и, не заезжая в эту деревню, прокладывали путь мимо. Вот и поэзия, искусство, должны заниматься такими серьезными вещами.

(Пауза.)

С.С.: А вы думаете, что у искусства есть силы на это?

Г.А.: Смотря у кого. Вот у Пауля Целана были. У Целана, который с Богом спорил… Чувствуется, он Бога признает, но он с ним не согласен, не понимает: зачем Ты допустил это? - война, Холокост и так далее… Он все время находится с Ним на грани очень острого спора… Или тоже очень важная для меня фигура - Тадеуш Боровский, покончил с собой в 29 лет. Он был два года в Освенциме, у него есть книга “Прощание с Марией”, об Освенциме. Он там говорит: Платон нам лгал, рассказывая о величии египетских пирамид, рабством нельзя восхищаться, это величие было достигнуто страшной ценой. Лучше бы они все утопили своего фараона в Ниле! Когда я читаю сегодняшнего Распутина, я хватаюсь за голову. Я его так уважал, а они готовы идти до конца в защите своего закоснелого прошлого. Я уже не могу переносить этот культ народного, так сказать, смирения, тайно сопряженного с культом державной силы, которая, кстати, от них “уплывает”… (Молчит.) Тут вот какая вещь с Распутиным. С распутиными. Мы, мое поколение, понимали, где мы живем, но жили все с ощущением, что это все простоит еще 300 лет.

С.С.: Не только ваше поколение. И мне тоже казалось. Я помню, в 1985 году я был просто уверен, что все незыблемо. Кто-то мне сказал про книгу Амальрика[2] - я засмеялся.

Г.А.: Хорошо сказал художник Борис Жутовский: это не добро победило, а зло само себя. И от жизни под властью этого зла у нас были очень хорошие навыки сопротивления. Для нас зло сконцентрировалось в том, чему мы сопротивлялись. И у нас была некая надежда, какая ни есть… Мы преувеличили наши надежды. Потому что зло это было собрано, как казалось, в одной точке. А когда все развалилось, зло оказалось везде и во всех нас. Всех заразило. Каждого. И тут стало все сложнее. Раньше было ясно, с чем бороться, а теперь… Я давно говорил, еще 20 лет назад, что Россия - это страна для Фолкнера. А где он, этот Фолкнер? Тут же фантастические вещи можно делать. А люди 30 узлов пишут.

Г. Куборская-Айги: А Платонов? Платонов - наш Фолкнер.