Поэзия Блока

Славянофилы – сектанты России. Начало поэзии Блока в непроизвольном славянофильстве; необычайный разлив русских вод, превышающий своим ярким порывом порывы славянофильства, ломает в поэзии Блока византийско-хлыстовский «style russe», обнаруживая довизантийскую бездну России, ту древнюю бездну, в которой ломается в нас представление русский в многообразии голосов; эти «попики», «чертенята» второго этапа поэзии суть не русские, а Радимичи, Вятичи, Кривичи; Блок в стихиях древнее славянофилов: Кривич он; и его Прекрасная Дама какая-то Кривичская дева, переряженная в пестрый наряд, состоящий из современных заплат, наскоро наброшенных Блоком на византийское рубище; в таком виде она перед нами какая-то ряженая; литургия Небесному Лику кончается в Блоке славянскими святками на болоте; и Блок бежит в город: становится западником; в славянофилах отсутствует осознанье до дна темной древности корней русской жизни; нет трагедии, нет конкретной муки сознания, заставляющего воистину русского видеть в западном росте личности совершенно конкретную опору сознания в борьбе со стихиями.

Славянофильский лик Музы разоблачен в Блоке Блоком: не София он, не Россия, а древняя, темная Русь, т. е. сонное марево:

Что же маячишь ты, сонное марево?[19]

Вместо сонного марева видит он другой лик России:

Там чернеют фабричные трубы;
Там заводские стонут гудки[20].

Лик Кривичской красавицы разбоен для Блока, и он восклицает:

Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу.

Эта разбойная Русь, где

Чудь начудила да Меря намерила
Гатей, дорог да столбов верстовых[21],

должна трагически просветиться, очиститься, чтобы групповое, стихийное, древнее в ней начало возвысилось до соединения с Небом (вне-национальным) и стало Душою России, огромной России, в которой мы ныне живем. И Блок верит, что отдание разбойной красы иному началу приведет к просветлению:

Не пропадешь, не сгинешь ты —

в этой вере в грядущее правая вера в Россию, соединенная с западнической критикой ее темных низин.

VII

Блок двояко трагичен в смешении России и Руси, в смешении личной страсти с служением родине. Осознание это ломает поэзию Блока; вместо России увидел он Мерю да Чудь; вместо Невесты – цыганку («А монисто бренчало, цыганка плясала и визжала заре о любви»)[22]; осознание это ужасно для Блока («Так вонзай же, мой ангел вчерашний, в сердце – острый французский каблук»)[23]; и трагедия трезвости вырывает признание:

И не ведаем сил мы своих,
И, как дети, играя с огнем,
Обжигаем себя и других[24].

Признание это чуждо славянофильству: славянофильство играет с огнем.

Молчите, проклятые книги.
Я вас не писал никогда![25] —

ставит Блок свою последнюю точку на «славянофильском» периоде; тем не менее он с Россией:

Наша русская дорога,
Наши русские туманы.
Наши шелесты в овсе[26].

Осознание темных страстей превращает разлив древних вод в замерзающее болото и в снежную маску, но тайный жар стихов Блока остался:

Их тайный жар тебе поможет жить[27].

В чем же жар, когда все замерзло для Блока: воздух, воды, земля? В огне неба, в Лукрециевых «пламенных стенах вселенной»: в сознании русского, что судьбой его родины должна быть судьба лишь небесная, не земная, языческая. Трагедия перенесения Лика России из прошлого в искомое будущее просветляет разбойное в нем начало, почти убивает:

Под насыпью во рву некошеном
Лежит и смотрит, как живая[28].

Не умерла она, судьба родины, судьба женщины русской (для Блока до сей поры родина олицетворяется с им любимым и женственным ликом):

Убралась она фатой из пыли
И ждала Иного Жениха[29].

Не царевича в парчовом кафтане она ожидает: Христа. «Царевич» – славянофильская тенденция Блока – мог ее только смять:

Ты сомнешь меня в полном цвету
Белогрудым, усталым конем[30].

Явление грядущего, искомого Лика встает перед Блоком теперь не из сусально-прекрасных пейзажей, а из зарева «страшных лет» русской жизни.

Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней![31] —

пишет он за четыре года до наступления этих лет.