Поджигатели. Ночь длинных ножей

Гаусс до сих пор отчетливо помнит телеграмму ставки, адресованную Эберту. В те дни Гаусс не раз перечитал ее, вдумываясь в текст: «Возобновление борьбы обречено на поражение… Приходится заключить мир на поставленных врагом условиях. Считаю необходимым, чтобы министр рейхсвера Носке принял на себя руководство народом… (Да, Гаусс отчетливо помнит, так прямо и было сказано: Носке, социал-демократ Носке.) Дальше говорилось: «Только если Носке объяснит в воззвании необходимость подписания мира и потребует от каждого офицера и солдата, чтобы он и после подписания мира остался на своем посту в интересах отечества, только тогда есть надежда, что военные сплотятся вокруг Носке и этим уничтожат попытки восстания внутри страны».

Телеграмма была одобрена Гинденбургом.

Носке?!

Ведь именно ему, тогдашнему военному губернатору Киля, правительство было обязано подавлением восстания моряков и солдат. Это было неплохим экзаменом для социал-демократа.

И правильно сделал Эберт, поручив именно ему, Носке, командование силами, действовавшими против спартаковцев. Кровью пятнадцати тысяч расстрелянных им революционеров Носке запечатлел свою преданность порядку. Не у всякого социалиста хватило бы смелости (или цинизма – называйте, как хотите) заявить: «Я выступал, хотя знал, что меня будут потом изображать кровавой собакой германской революции… Что же, кто-нибудь ведь должен быть кровавой собакой… Я готов стать ею».

Гаусс был уже в Цоссене, где формировались и обучались войска для борьбы против революции, когда туда приехали Эберт и Носке, чтобы провести смотр. Гаусс своими ушами слышал, как Носке, обрадованный бравым видом солдат, сказал Эберту:

– Можешь успокоиться: скоро все придет в порядок.

– Да, я не ошибся в своей ставке на германского офицера, – согласился Эберт.

Действительно, он не ошибся ни в офицерах, ни в назначении Носке военным министром. Носке откровенно заявил, что считает рейхсвер и социал-демократию двумя отрядами германской «демократической республики», неразрывно связанными между собой.

Теперь, когда Гаусс рассматривает события сквозь коррелирующую призму полутора десятилетий, ему кажется, что Носке был тогда на своем месте!.. Гитлер – настоящая неблагодарная свинья: не оценить такого предтечу фашизма, как Носке! Не найдись в свое время социал-демократа Носке – не бывать бы теперь Гитлеру рейхсканцлером, и всей его лавочке тоже не бывать бы!.. Право, свинья!.. Очень жаль, что нынешние правители не оценили заслуг этого человека и ограничились тем, что, уволив его в отставку, назначили ему высокий пенсион…

А впрочем… может быть, у этих типов коричневой породы только сильнее, чем хотелось бы генералу, развита шишка самосохранения? Небось им не хуже, чем самому Гауссу, известно, как он подсылал к Носке доверенного офицера с предложением от имени командования захватить власть и сделать эту «социалистическую кровавую собаку» германским диктатором. Возможно, в настороженном отношении Гитлера к Носке и есть резон. Выступление офицерства и армии в целом, которое Носке тогда счел преждевременным и неразумным, теперь, может быть, и показалось бы ему как нельзя кстати… И генералам было бы куда сподручнее видеть в диктаторском кресле уже испытанного слугу, нежели эту темную лошадку Гитлера. К тому же слугу, имеющего за плечами долголетний стаж настоящего социал-демократа, а не какого-то выдуманного самими же гитлеровцами «национал-социалиста».

«Национал-социализм»!.. Гаусс почти вслух произнес это слово. Оно показалось ему до глупости несуразным. Он презрительно фыркнул: болтовня богемского ефрейтора!

Вагон тряхнуло. Теплый пепел с сигары упал Гауссу на руку. Генерал поспешно сдул его, так, чтобы не насорить на ковер, и огляделся: купе было наполнено облаками сигарного дыма. Он отложил недокуренную сигару в пепельницу…

Внезапное ощущение тепла вызвало у Гаусса неожиданные ассоциации: почему-то вспомнилось далекое детство…

Под натиском нахлынувших сентиментальных воспоминаний Гаусс умильно сощурился. Перед его взором, как живая, встала мать. Он почти ощущал на щеке любовное прикосновение ее теплой руки, слышал запах ее волос… вспомнилась детская комната, изрезанный и выпачканный чернилами классный стол и вышитый гладью медальон над постелью: «Бог – моя крепость»… Однажды отец выпорол маленького Вернера ремнем за то, что он вздумал сделать шелкового ангелочка мишенью для стрельбы горохом из игрушечного ружья…