Подземелья Ватикана. Фальшивомонетчики

– Что бы он ни делал… – повторил Эдуард как эхо, – и что бы ни делала Лаура. Замечательнее всего то, что, сожалея о своей вине, раскаиваясь в ней, Лаура хотела унизиться перед ним; но он тотчас же распростерся перед ней еще ниже; все, что ни делали он и она, в результате только умаляло его и возвеличивало ее.

– Мне очень его жаль, – сказал Бернар. – Но почему вы не допускаете, что, повергаясь ниц перед ней, он может духовно вырасти?

– Потому что у него не хватает лиризма, – отрезал Эдуард тоном, не допускающим возражений.

– Что вы хотите сказать?

– Что он никогда не находит забвения в том, что испытывает, и потому никогда не испытывает ничего великого. Не заставляйте меня слишком углубляться в эту тему. У меня есть свои мысли, но они не поддаются измерению, да я и не стараюсь измерить их. Поль-Амбруаз обыкновенно говорит, что он не хочет принимать в расчет ничего, что не может быть выражено в цифрах; но я думаю, что он играет словами «принимать в расчет», потому что «из этого расчета», как он говорит, приходится выбросить Бога. К этому, правда, он и стремится, этого и желает… Слушайте: мне кажется, я называю лиризмом состояние человека, который дает Богу возможность одержать над собой победу.

– Но не это ли состояние как раз означает слово «энтузиазм»?

– Может быть, еще и слово «вдохновение». Да, это как раз то, что я хочу сказать: Дувье – человек, не способный на вдохновение. Я согласен признать правоту Поль-Амбруаза, когда он рассматривает вдохновение как явление, причиняющее наибольший вред искусству, и я охотно верю, что художником человек бывает только при условии совладания с лирическим порывом; чтобы подчинить этот порыв своей власти, все же необходимо предварительно его пережить.

– А не кажется ли вам, что это состояние наития можно объяснить физиологически, при помощи…

– Та, та, та! – перебил Эдуард. – Такие соображения, хотя они совершенно правильны, способны привести в замешательство только дураков. Конечно, нет ни одного душевного движения, которое не имело бы материального соответствия. А дальше? Чтобы проявиться, дух не может обойтись без материи. Отсюда – тайна воплощения.

– Напротив, материя превосходно обходится без духа.

– Ну, об этом мы ничего не знаем, – со смехом сказал Эдуард.

Бернару было очень забавно слышать от Эдуарда такие речи. Обыкновенно тот не любил высказываться. Проявляемое им сегодня возбуждение объяснялось присутствием Оливье. Бернар понял это.

«Он говорит со мной, как если бы говорил с Оливье, – подумал он. – Ему следовало бы сделать своим секретарем Оливье. Как только Оливье выздоровеет, я уйду от него: мне здесь не место».

Он думал об этом без горечи, весь поглощенный теперь мыслями о Саре, с которой он виделся прошлую ночь и рассчитывал увидеться в будущую.

– Мы совсем уклонились от нашего разговора о Дувье, – сказал он, тоже рассмеявшись. – Вы скажете ему о Винценте?

– Нет. На кой черт?

– Не кажется ли вам, что для Дувье очень мучительно не знать, кого он должен подозревать?

– Вы, может быть, правы. Но сказать ему об этом – дело Лауры. Я не мог бы взять на себя роль осведомителя, не предав ее… К тому же я не знаю даже, где он.

– Винцент?.. Пассаван, наверное, должен знать.

Звонок прервал их разговор. Это была госпожа Молинье, пришедшая осведомиться о здоровье сына, Эдуард принял ее в кабинете.

Дневник Эдуарда

Визит Полины. Я был в затруднении, как предупредить Полину, и в то же время не мог оставить ее в неведении относительно болезни сына. Я счел излишним рассказывать о его непонятном покушении на самоубийство; сказал, что у него был просто сильный приступ печени, который действительно остается наиболее явным результатом этого покушения.

– Я успокоилась, когда узнала, что Оливье у вас, – сказала мне Полина. – Я не могла бы ухаживать за ним лучше, чем вы, так как я ясно чувствую, что вы любите его не меньше меня.

Произнося эти последние слова, она посмотрела на меня как-то слишком уж пристально. Или же я выдумал намек, который, как показалось мне, она вложила в свой взгляд? Я чувствовал, что перед Полиной у меня, как говорится, «совесть нечиста», и мог пробормотать в ответ только что-то бессвязное. Нужно признаться, что после сильного нервного напряжения последних двух дней я утратил всякую способность владеть собой; мое волнение было, должно быть, слишком заметным, потому что она прибавила:

– Ваш румянец говорит красноречивее слов… Мой бедный друг, не ждите от меня упреков. Я бы осыпала вас ими, если бы вы не любили Оливье… Могу я видеть его?

Я провел ее к Оливье. Бернар, услышав наши шаги, удалился.

– Как он прекрасен! – прошептала она, наклонившись над постелью. Затем, обернувшись ко мне: – Вы поцелуете его от меня? Боюсь разбудить его.