Подземелья Ватикана

Господи! Как же редко встретишь человека, у которого хочется покопаться в чемодане! Зато как мало таких, которые на твое словцо, на твой жест не ответят какой-нибудь чепухой! Настоящая коллекция марионеток, вот только нитки, право слово, чересчур торчат. Идешь по улице, а навстречу одни дундуки да пижоны. Лафкадио, я вас спрашиваю: достойно ли порядочного человека считать всамделишным такой балаган? Значит, уложим вещички – пора. Поспешим в новый мир; оставим Европу, запечатлев на песке след босой ступни. Если на Борнео, в глуши лесов еще остался какой-нибудь последний питекантроп – там прикинем, на что еще может рассчитывать грядущее человечество.

Хорошо бы Протоса повидать. Он, конечно, смылся в Америку. Он всегда говорил, что уважает только варваров из Чикаго… На мой-то вкус в этих волках мало прелести: сам я натуры кошачьей. Дальше.

Священник в Ковильяджо был благодушный и вроде бы не в настроении развращать мальчика, с которым он говорил. А на уме у него что-то такое было явно. Я с ним хотел бы подружиться – не со священником, конечно, с мальчиком… Какими красивыми глазами он на меня смотрел! Как искал мой взгляд – и я искал его, но тут же отводил глаза… Он меня младше лет на пять, а то и меньше. Да-да: от четырнадцати до шестнадцати, но не больше того… Кем я был в эти годы? Подростком, полным вожделений; я бы с таким и сейчас с удовольствием повстречался – верно, очень понравился бы сам себе… Фаби в первое время стеснялся, что влюбился в меня; правильно сделал, что признался матушке: после этого на душе у него полегчало… А меня-то как злило, что он не решался! Потом на Оресе, в палатке, я ему об этом сказал – мы оба очень смеялись… Хотел бы я его теперь повидать; скверно, что он умер. Дальше.

А ведь мне очень хотелось не понравиться священнику. Долго думал, что бы ему такого сказать неприятного, а придумалось только симпатичное… Как мне трудно бывает не быть обворожительным. Не могу же я, в самом деле, мазать лицо ореховой шелухой, как советовала Карола, или есть чеснок… Эй, может, хватит уже вспоминать эту несчастную девчонку? Самые пошлые из моих удовольствий – те, что у меня были с ней… О! а этот чудной старик откуда?»

Из коридора в раздвижную дверь вошел Амедей Лилиссуар.

До станции Фрозиноне Лилиссуар один в купе ехал. На этой остановке вошел и сел рядом с ним какой-то итальянец средних лет; он стал глядеть на Амедея так угрюмо, что тот, конечно, тотчас же ретировался. В соседнем же купе юная грация Лафкадио, наоборот, привлекла его.

«Ах, какой милый юноша! Еще почти ребенок, – подумал он. – Должно быть, на каникулах. Как хорошо одет! А как кротко смотрит! Наконец-то можно отдохнуть от подозрительности! Если бы он знал по-французски, я бы с ним с удовольствием заговорил…»

Он сел напротив, в углу у дверцы. Лафкадио приподнял шляпу и хмуро, с виду равнодушно, принялся разглядывать соседа.

«Что может быть общего у меня с этой гадкой мартышкой? – думал он. – Похоже, он сам себя считает очень хитрым. Что это он мне так улыбается? Думает, я ему сейчас на шею брошусь! Неужели есть такие женщины, которые даже стариков ласкают? Наверняка он бы сильно удивился, если бы узнал, что я свободно умею читать по-письменному и по-печатному наоборот, сквозь лист, в зеркале и на промокашке: три месяца обучения и два года упражнений – все из любви к искусству. Кадио, мальчик мой, есть задача: как-нибудь зацепиться за эту случайность. Но как? Ага, угощу-ка я его леденцом. Возьмет или откажется – хоть увижу, на каком языке».

– Grazio! Grazio! – вежливо отказался Лилиссуар.

«Ничего с этим тапиром не поделаешь. Значит, надо поспать», – подумал Лафкадио. И вот он надвигает шляпу на глаза и хочет увидеть во сне одно детское воспоминание.