Подземелья Ватикана

— Завтра я заеду узнать, что вы считаете возможным сделать. Поговорите с мсье Флериссуаром; но помните, от этого зависит судьба церкви! И потом — уговор: только вашему мужу! Вы мне обещаете: ни слова, не правда ли? Ни слова.

Графиня де Сен-При оставила Арнику в состоянии подавленности, близком к обмороку. Когда Амедей вернулся с прогулки:

— Мой друг, — сразу же обратилась она к нему, — я сейчас узнала нечто чрезвычайно грустное. Бедный святой отец заточен в тюрьму.

— Не может быть! — сказал Амедей таким тоном, как если бы сказал: «Да что ты!»

Тогда Арника, разражаясь рыданиями:

— Я знала, я знала, что ты мне не поверишь.

— Но послушай, послушай, дорогая моя… — продолжал Амедей, снимая пальто, которое носил почти всегда, потому что опасался резких колебаний температуры. — Посуди сама! Весь мир бы знал, если бы что-нибудь случилось со святым отцом. Об этом писали бы в газетах… И кто бы мог посадить его в тюрьму?

— Валентина говорит, что это — Ложа.

Амедей посмотрел на Арнику и подумал, не сошла ли она с ума. Все же он ответил:

— Ложа!.. Какая Ложа?

— Но откуда же мне знать? Валентина дала слово никому не говорить об этом.

— Да кто ей все это наговорил?

— Она мне запретила рассказывать… Какой-то каноник, который явился от имени какого-то кардинала, с его карточкой…

Арника ничего не понимала в общественных вопросах и все то, что ей рассказала мадам де Сен-При, представляла себе довольно смутно. Слова «плен», «заточение» вызывали перед ее взором мрачные и полуромантические образы; слово «крестовый поход» воодушевляло ее бесконечно, и, когда Амедей, наконец решившись, заговорил об отъезде, она вдруг увидела его в латах и в шлеме, верхом… Он же теперь расхаживал большими шагами по комнате и говорил:

— Прежде всего, денег у нас нет… И потом, неужели ты думаешь, что для меня этого было бы достаточно — дать денег! Ты думаешь, что, лишая себя нескольких бумажек, я бы успокоился?.. Но, дорогой друг, если то, что ты мне говоришь, правда, то ведь это ужасно, и мы не можем сидеть спокойно. Ты понимаешь: это ужасно.

— Да, конечно, ужасно… Но ты мне все-таки объясни, почему, собственно?

— О! Если я еще должен тебе объяснять!.. — и Амедей, с вспотевшими висками, беспомощно воздымал руки.

— Нет, нет! — продолжал он. — Тут нужно жертвовать не деньги: тут нужно жертвовать самим собой. Я поговорю с Блафафасом; посмотрим, что он мне скажет.

— Валентина де Сен-При взяла с меня слово никому об этои не говорить, — робко заметила Арника.

— Блафафас не кто-нибудь; и мы ему велим хранить это про себя, строжайшим образом.

— Но как же ты уедешь так, чтобы об этом никто не знал?

— Будет известно, что я еду, но никто не будет знать — куда. — И, обращаясь к ней, он патетически взмолился: — Арника, дорогая… позволь мне ехать!

Она рыдала. Теперь ей самой была нужна поддержка Блафафаса. Амедей собрался за ним сходить, как вдруг тот явился сам, предварительно постучав, как обычно, в окно гостиной.

— Поистине, ничего больше удивительного я в жизни не слыхал! — воскликнул он, когда ему изложили, в чем дело. — Нет, в самом деле, кто бы мог ожидать чего-нибудь подобного? — И вдруг, прежде чем Флериссуар успел что-либо сообщить о своих намерениях: — Мой друг, нам остается одно: ехать.

— Вот видишь, — воскликнул Амедей, — это первая же его мысль!

— Сам я, к сожалению, не могу ехать из-за здоровья моего бедного отца, — таковой оказалась вторая мысль.

— В конце концов и лучше, чтобы я был один, — продолжал Амедей. — Вдвоем мы бы обращали на себя внимание.

— Да сумеешь ли ты справится?

Тут Амедей выпрямлял грудь и подымал брови, как бы говоря: «Я сделаю, что могу, ясное дело!»

Блафафас продолжал:

— Как ты узнаешь, к кому обратиться? Куда направиться?.. Что ты, собственно, там будешь делать?

— Прежде всего узнаю. в чем дело.

— Потому что ведь вдруг все это неправда?

— Вот именно, я не желаю оставаться в неизвестности.

Гастон подхватил:

— И я также.

— Мой друг, ты бы еще обдумал, — неуверенно вставила Арника.

— Все обдуманно я еду тайно, но я еду.

— Но когда? У тебя ничего не готово.

— Сегодня же. Много ли мне нужно?

— Но ты же никогда не путешествовал. Ты не сумеешь.

— Это мы увидим, милочка. Я вам расскажу свои приключения, — говорил он с добродушным смешком, от которого у него тряслось адамово яблоко.

— Ты простудишься, это наверное.

— Я надену твой фуляр.

Он перестал расхаживать и приподнял Арнике пальцем подбородок, как ребенку, которого хотят заставить улыбнуться. Гастон держался в стороне. Амедей подошел к нему:

— Я попрошу тебя посмотреть в указателе. Ты мне скажешь, когда есть удобный поезд в Марсель; с третьим классом. Да, да, я поеду в третьем. Словом, составь мне подробное расписание, с обозначением пересадок и буфетов, — до границы; а там дело пойдет: я разберусь, и бог мне укажет дорогу до Рима. Пишите мне туда, до востребования.

Величие его задачи опасно горячило ему голову. Когда Гастон ушел, он продолжал шагать по комнате. Он бормотал: