Подземелье

Всем хороша кочегарка. Но иной раз пораскинешь мозгами — до коих же пор в ней кантоваться? Года уже не молодые, здоровье в зоне оставил, ни кола, ни двора, ни родины, ни флага. В зоне ходил в работягах, ни на кого не залупался. Но и воры окучивали, и дубаки. «Кум» сперва гладил, в стукачи сватал, но за упорство и в ШИЗО гноил, и подставки строил, и сам звездячек отвешивал.

Откинулся — на промысел силенок не осталось, да и начальство косяка давит, куда такому ствол доверять? Только кочегарка и остается. Это еще лафа. Другие, вон, с которыми срок мотал, если здоровья нет, в городах из помойных ящиков куски выгребают. Да и самому тот же фарт светит. Раздумаешься, аж страшно становится.

Про страхи, вот, к слову пришлось. Сидишь один, ветер гудит, шлак, которым дорожка посыпана, ни с того, ни с сего поскрипывает, вдалеке птица ночная голосит. Смотришь, то крысы — черт их нанес — по всему помещению. И на полу, и на топчане, и по тебе самому уже шастают. Сбрасываешь их, сбрасываешь. Тьфу, гадость! А из угла рожа поганая глазами лупает. Откуда что берется?

Недавно, того пуще, двое явились, давай котел разбирать. Он же в рабочем режиме, разве можно? Рванет — кирпича на кирпиче не останется! Схватил кувалду, помахал — убрались. Жалко, тумбочку зря изнахратил. Хорошая была тумбочка, нужная.

А сегодня, под вечер, совсем уж нехорошее видал. Собрался отлучиться по своим делам. Поднялся наверх, прошел шагов двадцать по дорожке в сторону пустыря, глядь — под ногами след медвежий. Шлак не шибко плотный, недавно подсыпали, но и не земля рыхлая. След так себе, нечеткий, одна ямка, зато навидался их на своем веку — дай бог каждому! И так, и сяк присматривался, на корточки присел, даже рукой тронул. Нет, все точно, косолапого отметина, и опять же от задней лапы.

Что за хреновина? Откуда здесь ей взяться? Неладные дела творятся — мороз по коже.

«Индейцы» здешние тоже всякую околесицу буровят. Темные-то они темные, а все же… Аборигены зверя не боятся, хоть какой свирепый будь. На взгляд — маленькие, кривоногие, слова доброго не стоят, а свою управу в лесу имеют, не разучились еще. На медведя, на кабана, на сохатого запросто по одному ходят. И в духов никаких своих они давно уже не верят. Чо смеяться! А тут, надо же, заворохтились. Кундига, не кундига, но нечисто дело. А от того — жутко.

И, чтоб взбодриться, опростал Егор еще полкружечки.

«Домна» разошлась не на шутку, гудела басом без передыха. Булькала вода в системе. Негромкая, ворчливая песня кочегарки давно сделалась Матюхину привычной. Сквозь нее различался шум ветра в ветвях деревьев, сонный перебрех собак, шорох и скрип шлака на дорожке.

Вот скрип-то этот и привлек внимание кочегара. Вроде неспешные шаги приближались к двери. Поскрипели и примолкли. Показалось, видно.

Егор покряхтел, повозился и вытянулся на топчане. Сон только вот чтой-то нейдет.

Третью ночь уже глаз не сомкнуть. Голова тяжелая, гудит, как та «домна», глаза режет, аж сопли текут. И клонит, вроде, а ляжешь — ни-ни. Егор почесался, вздохнул тяжело. Что ли еще кружечку приласкать? Авось и задремлется.

Тут уж совсем явственно зашуршало на дорожке. Туп-хрр — до самой двери, и опять примолкло. Егор соскочил с лежака, бутылку задвинул поглубже в укромный угол.

Постоял, послушал. Тихо. Что за притча? Оно бы и ладно, ходит кто-то себе и ходит, чего во внимание брать? Да только уж больно тревожно было на душе в последнее время, словно бы предчувствие какое. Мало, что люди осатанели совсем, приходят пузырь раздавить — глаза белые и разума в них нет, так еще и следы эти сегодня откуда-то взялись.

Егор прошаркал к выходу, поднялся по истертым ступеням, выглянул за дверь.

Пусто, темно. Вернувшись к печи, закурил папиросу, но тут же бросил — затошнило от дыма.

Что-то, однако, было с ним не так. Вроде и опохмелился хорошо, а внутри дрожь, ломота дурная. И страх не отпускает, щекочет мурашками по спине и по затылку.

Сердце вот тоже не в порядке, бухает, словно кто внутри сваи забивает.

Вдруг послышался ему на улице невнятный разговор. Сперва вроде издалека, потом все ближе и ближе. Кочегар опять навострил уши. Не понять, то ли двое беседуют, то ли один сам с собой.

Бормотание настолько уже сделалось явственным, что и слова стало можно разобрать. Точно, один кто-то разглагольствовал, и не сам с собой, а — удивительно — к нему обращался, к Егору.

— Ты что думаешь, — бубнил, — космонавтам в космосе лафа? Вот, хрен тебе! Их там голодом морят. Хоть бы корочку сухую дали. У власти орлиной орлят миллионы и ими гордится страна! — И затянул песню, но не просто так, а ехидную, с подковыркой. Дескать, погоди, дождешься…

Да что ему здесь, центр управления полетом, что ли?! Чего привязался? И кто ж это изгаляется? Совсем уже окабанели! Нет, надо выйти, да ввалить, чтоб в другой раз неповадно было.

Матюхин огляделся, что бы такое потяжелее в руку взять. Но балабол незваный не унимался, катил бочку почем зря:

— Хреново космонавтам. Менты им выводку обломили. Сам пойдешь парашу выносить. Ты на лампочку глянь, не видишь, что ли?