— Нет-нет… — успокоил его Пуаро. — Он действительно настоящий доктор, даже с мировым именем, но не невропатолог и не психолог, а хирург, специалист по пластическим операциям. За очень большие деньги он согласился приехать сюда и сделать Марраскауду пластическую операцию лица. Он подозревал, что этот человек — преступник, но деньги соблазнили его. Он не посмел принять этого человека у себя в клинике, а приехал сюда, в это уединенное место, где нет людей. Администратору была предложена взятка, тот согласился, и все было бы хорошо, если бы не предательство одного из людей Марраскауда.
Шварц слушал Пуаро затаив дыхание.
— Марраскауд прибывает в Рочерс-Нейджес первым, — продолжал Пуаро, — и, не найдя своих телохранителей, решает действовать сам. Полицейского, который работает официантом, он хватает, связывает и запирает в нежилом крыле гостиницы, а сам занимает его место. Бандиты ломают фуникулер, потому что теперь им во что бы то ни стало нужно выиграть время.
Пуаро замолчал, лицо его нахмурилось.
— Вечером следующего дня Дроуэта зверски убивают, а на его труп кладется записка, подтверждающая, что убитый — Марраскауд. Бандиты надеялись, что к тому времени, когда фуникулер будет восстановлен, им удастся похоронить Дроуэта, выдав его за Марраскауда. Доктор Люц тут же делает пластическую операцию. Теперь на их пути остается только один человек — Эркюль Пуаро. Бандиты врываются в мою комнату, чтобы убить меня. Но благодаря вашей помощи, мой друг, — он поклонился Шварцу, — я остался жив.
— Вы — Эркюль Пуаро? — ахнул Шварц. — Знаменитый сыщик?
— Если вы ничего не имеете против, мой друг! — улыбнулся Пуаро.
— И вы с самого начала знали, — спросил Шварц, — что убитый человек был не Марраскауд?
— Конечно, — сказал Пуаро.
— Но почему вы не сказали сразу? — удивился Шварц.
Лицо Пуаро посуровело.
— Я хотел передать полиции живого Марраскауда, — сказал Пуаро и процитировал:
— И завершился четвертый подвиг Геракла поимкой живого эриманфского кабана! — закончил Пуаро свой рассказ.
Авгиевы конюшни[17]
I
— Ситуация, господин Пуаро, очень щекотливая… — начал сэр Джордж, министр внутренних дел Великобритании.
На лице Пуаро промелькнула легкая улыбка. Он хотел сказать: «Все так считают», но передумал. Вместо этого он изобразил крайнюю степень внимания.
Сэр Джордж Конвей продолжал говорить. Фразы из его уст сыпались как из рога изобилия. Он упомянул о сложном положении, в котором находилось правительство, об интересах общественности, о солидарности всех членов партии перед лицом опасности, о необходимости выступить единым фронтом, о влиянии прессы и о благосостоянии народа.
Говорил он много, но по делу, в сущности, ничего. Пуаро чувствовал, что его так и тянет зевнуть во весь рот. Подобное чувство у него возникало не раз, когда ему приходилось читать протоколы парламентских дебатов. Но тогда он мог зевать сколько угодно.
И он заставлял себя слушать собеседника. В то же время он испытывал сочувствие к своему собеседнику, который хотел ему что-то рассказать, но в какой-то момент потерял нить повествования. Слова для Джорджа Конвея стали средством сокрытия фактов, а не обнаружения их. В этом он был большим специалистом: говорить так, чтобы его речь ласкала ухо слушателя, но при этом не раскрывала никаких мыслей.
Слова лились и лились из уст сэра Джорджа. Он, бедный, уже весь покраснел от натуги, но остановиться не мог. Он бросил отчаянный взгляд на высокого человека, пришедшего с ним и до сих пор молчаливо сидевшего у стола.
— Ладно, Джордж, достаточно, — остановил наконец сэра Джорджа другой мужчина. — Дальше я продолжу сам.
Это был Эдвард Ферьер, премьер-министр Великобритании, который очень интересовал Пуаро. Этот интерес вызвала случайная фраза, которую бросил его восьмидесятидвухлетний друг, профессор Фергус Маклеод. Как-то раз профессор, закончив писать заключение о химическом анализе вещества, найденного в ходе расследования дела, связанного с отравлением, перешел к вопросу о политике. Он сказал, что когда знаменитый и всеми уважаемый Джон Хаммет (ныне лорд Корнуорти) ушел в отставку по состоянию здоровья, то формирование нового состава кабинета министров было поручено зятю Джона Хаммета, Эдварду Ферьеру, а тому в это время было около пятидесяти лет (весьма молодой возраст для премьер-министра). И в конце разговора сказал: «Выбор правильный. Ферьер был моим студентом, и я считаю его благоразумным человеком».
Всего одна фраза, но в устах его друга она прозвучала как похвала. Если Маклеод назвал человека благоразумным, то это означало для Пуаро больше, чем шумиха и восхваление в прессе.