Подвиг Сакко и Ванцетти

Воздух стал плотным и неподвижным; казалось, что из комнаты ушла жизнь. Старинные часы в углу тикали громко и настойчиво, а трое людей продолжали молча ждать. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, но, когда мучительное напряжение уже готово было взорваться, дверь отворилась, и секретарь губернатора доложил, что в приемной ожидают миссис Сакко и мисс Ванцетти, точнее говоря — Луиджия Ванцетти, сестра Бартоломео Ванцетти, которая проделала длинный путь от самой Италии, чтобы просить помилования для своего брата; обе они хотели бы увидеть губернатора, если он согласится их принять. Губернатор повернулся к писателю и профессору и посмотрел на них с кротким и извиняющимся видом. Увы! Но ведь они виноваты сами — не надо было опаздывать на прием. Такая жалость, но этим двум женщинам тоже назначено время приема, а там придут другие, сегодня ему нельзя выходить из расписания. Как они предпочитают: уйти или остаться и послушать его разговор с мисс Ванцетти и миссис Сакко?

Профессор уголовного права ушел бы с радостью, но писатель ответил за них обоих, что он просит, если губернатор не возражает, разрешения остаться.

Губернатор нисколько не возражал, он был очень любезен и пригласил их сесть на стулья с резными ножками, расставленные вдоль стены: там им будет удобнее. Губернатор заметил, что в такой жаркий и утомительный день, как сегодня, человек должен стараться чувствовать себя как можно удобнее. Теперь он вел себя, как заботливый хозяин; однако профессор уголовного права понял, что и эта новая его ипостась была таким же заученным жестом, как и механические, затверженные ответы.

Они уселись, дверь отворилась, и секретарь ввел в комнату двух женщин и одного мужчину. Мужчина, по-видимому, был другом и переводчиком мисс Ванцетти, не говорившей по-английски. Это была маленькая женщина, такая хрупкая, что казалась почти бесплотной. Писатель и профессор, не отрываясь, смотрели на нее. До этой минуты Сакко а Ванцетти были для. них только именами. Внезапное появление обеих женщин как бы наделило эти имена плотью и кровью. Писатель был очень растроган. Ему говорили, что миссис Сакко красива, но он не ожидал, что ее красота так проникновенна. Это была неосознанная, безотчетная красота. У этой женщины не было желания быть привлекательной ни для кого на свете, кроме одного-единственного человека, которого она была лишена; именно самозабвенность делала ее похожей на мадонну со старинной картины эпохи Возрождения, на олицетворенную женственность, написанную кистью Рафаэля или Леонардо. Красота ее бросала вызов жалкому идеалу дешевой, стереотипной красоты, созданному на родине писателя скорее для того, чтобы осквернить, чем облагородить женщину. И, глядя на миссис Сакко, он удивлялся, как мог он считать красивой какую бы то ни было другую женщину. Но он отмахнулся от этой мысли — она казалась кощунственной по отношению к убитой горем Розе Сакко. Горе ее было таким глубоко личным, совсем не похожим на страстный немой укор сестры Ванцетти.

Жена Сакко заговорила сразу, без всяких вступлений. Слова се лились, как тихое журчанье горного ручья. Она шептала:

— Я знаю вас, губернатор. Я знаю, что и у вас есть дети. Я знаю, что и у вас есть жена. О чем вы думаете, когда вы смотрите на ваших детей? Приходилось ли вам когда-нибудь смотреть на них и думать: прощайте, прощайте навеки, я никогда вас больше не увижу, и вы никогда больше не увидите меня? Думаете ли вы когда-нибудь о таких вещах? Муж мой любит меня больше себя самого. Как я могу рассказать вам, что он за человек? Николо Сакко так нежен. Как мне вам об этом рассказать, губернатор? Ну вот, если в комнату вползет муравей, вы ведь наступите на него и раздавите, правда? Муравей — только насекомое, что до него человеку? А вот Николо Сакко осторожно возьмет его, отнесет в сад и посадит на землю, а если я посмеюсь над ним, знаете, что он мне скажет? Он мне скажет, что это — живое существо и я должна почитать его за то, что оно живет. Жизнь драгоценна. Подумайте о его словах, губернатор. Я хочу показать вам его таким, каким он был со своими детьми, — он никогда не был с ними ни жестоким, ни сердитым, ни нетерпеливым, ни озабоченным. Его руки превращались для них в покорных слуг. Чего только не выделывали с ним дети? Они хотят, чтобы он стал трубадуром и пел им песни? Он поет им песни. Они просят его стать бегуном, чтобы носиться с ним наперегонки? Пожалуйста, он бегает с ними наперегонки. А что бывало, когда, не дай бог, они заболевали! Он превращался в няньку и не отходил от их постелей. Да, но почему я говорю их постелей? Видите, что делают со мной годы. Мне надо было сказать: его постели, нашего мальчика Данте, ведь девочка родилась, когда мой муж уже был в тюрьме.