Подвиг

Стихотворение повстанца по имени Дахын, подшитое к делу о разгроме острога для доклада майору Исия

Меня привели в городской острог
Японцы в розовых башлыках,
Я был уведен с кремнистых дорог,
С хребтов, курившихся в облаках,

Я мерз на каменном тюфяке,
В колодке ныла моя рука.
На низком выгнутом потолке
Я видел мушку и паука.

Я видел выщербленный уступ.
Скалу и облако на горе,
Я видел худой подвешенный труп
Героя, казненного на заре.

Сквозь темноколючий вырез окна
Я видел неба дрожащий свет
И линию авиазвена,
Оставившего свой дымный след.

Когда подожгли высокий дом,
Огонь пополз по серой стене,
И дым завился крутым столбом —
Крестьяне вспомнили обо мне.

Теперь не поймаете вы меня
Ни в красных горах, ни в диком лесу
Я обернусь в крота и в коня,
В волка, в лохматую бабу-лису.

ПЕРЕД ВЫСТУПЛЕНИЕМ

Ночные бабочки и крылатые жуки вились вокруг огня, падая на деревянный настил, где были расставлены приборы, винные бутылки и графины с кипяченой водой.

— Мы идем в Саган-Нор, — говорил майор Исия маленькому щуплому артиллеристу, — хватит заниматься учебной стрельбой.

Артиллерист в ответ блеял от восторга и односложно выкрикивал:

— Что ж! Да здравствует! Вы наш начальник! От полного сердца! Музыка!

Все были немножко навеселе, и никому не хотелось ложиться. До рассвета оставалось полтора часа.

Некоторые вышли на террасу. Вокруг дома шуршала длинная маньчжурская ночь. В небе было ветрено и темно. Облака налезали друг на друга и бесшумно разрывались, открывая кусок горизонта-черный, до блеска утыканный звездами. От самой террасы начиналась степь. Гурты интендантского скота сгрудились за частоколом. Вестовые дремали на ступеньках садовой лестницы. Из оврага доносился жалостный шорох песка, предсказывавший начало бури.

Молодой человек в форме полевого врача вышел в сад и остановился у калитки. По ту сторону колесной дороги, на откосе, серели в темноте палатки лагеря. Низко, как будто в траве, горели огни.

Вестовой, храпевший, свесив голову на колени, услышал шаги и вскочил.

— Я не спал, господин врач, — доложил он.

— Что же ты делал?

— У меня болели ноги, болели руки. Может быть, я заснул на пять минут.

— Маньчжурский ревматизм, пойдешь в околоток. Получишь салициловые порошки.

— Совершенно благодарю, — загрустил вестовой.

Из дому вышел майор и подошел к доктору.

— И вы не спите, господин врач? — спросил он. — Осталось еще полтора часа. Своевременный сон — это бодрствование победы.

— Что же получается, смею донести вам, — сказал врач. — Я проверил хирургический инвентарь. Если взять статистику боев, то, предвидя двухнедельный поход, нам необходимо двойное количество бинтажа, хлороформа и антисептиков. Простой календарный расчет дает шесть тысяч возможных ранений. Тем более что монголы особенно воинственны и свирепы.

— На этот раз вам придется помогать только убитым противникам, господин хирург. С нашей стороны вам обеспечен понос и дизентерия. Больше ничего, берите ваш несессер — это будет недурная прогулка.

Он отошел, задевая саблей о мокрую, покрытую росой ограду.

До рассвета оставался час. Небо стало чернильно-синим, каким оно бывает в краткий промежуток между зарей и ночью. Вестовой снова боролся со сном, прислонясь к лестнице. Лагерь был еще тих, и дежурный горнист беззвучно пробовал трубу.

За окном в полуосвещенной комнате два голоса — сиплый тенор и резкий фальцет — тянули песню на мотив английского марша: «Ах, война», сочиненную неделю назад офицером японской бригады по случаю выступления в поход к границам Монголии.

Они сидели, болтали, пели, не расходясь по палаткам, чтобы утром двинуться через безлесную холмостепь с разбежавшимися жителями — через Дао-Ин к Саган-Нору.

АХ, ВОЙНА

Офицерская песенка