Подвиг 1983 № 23

Уже смеркалось. Солнце после бесконечного знойного дня сползало с задымленного, в багровых сполохах небосклона. Реку заволакивало реденькой кисеей тумана, сквозь которую плохо виделось. Или это слезы замутили глаза? Немцы так и не начинали своей новой атаки. Алексей по-хозяйски разложил гранаты поближе к правой руке, выдвинул и установил пулемет так, что только приклад находился в дупле. Теперь по-настоящему почувствовал, как злость, огромная, всепоглощающая, закипела в нем, заставляла забыть о боли и слабости.

— Гады, ах гады!.. Расстреляли заставу!.. Колю убили!.. За что?! — шептал он в исступлении. И видел своим затуманенным взором верных товарищей, друзей боевых. Убиты они, не стало их. Убиты…

Немцы пошли еще в одну атаку, последнюю в этот долгий, самый длинный в жизни Алексея день. Он бил, бил их из пулемета и пел охрипшим голосом. И «Розпрягайте, хлопцы, коней», и «Сулико», и «Катюшу», и, конечно же, любимую всеми на заставе «На границе тучи ходят хмуро…».

Живет застава! Живет!.. Их не стало, его верных товарищей, дружков закадычных, их не стало…

Но память снова вернула их ему. Живыми. Они встали рядом… Убитые, но живее живых, живущие где-то рядом с сердцем и уже бесконечно далекие. Они встали тесным кругом, плечо в плечо, как на последней поверке. И их юные лица добры и открыты, внимательны и заботливы.

— Ты что же, Алешка? — спрашивают они. — Ты что это болеть вздумал? Нам некогда отлеживаться, нам нельзя болеть, никак невозможно — погляди, сколько их, проклятых, прет. Взбодрись!

Ему больно, дышать нечем, но в изголовье стоят друзья. И тут пришла к нему ясность, легко стало дышать, и он нашел силы встать в полный рост. Глаза были сухими, и в груди гулко и гордо билось сердце: он выстоял, он выстоит до конца.

Фашисты так и не смогли высадиться у Дубицы в первый день войны. Они форсировали Буг на фланге, у поселка Домачево, и бросили против пулеметчика спецгруппу. С тыла.

Алексей выбрался из дупла, припал разгоряченным телом к шершавому, узловатому корневищу дуба. Остро ощутил терпкий запах остывающих в предвечерье и нагретых за долгий день листьев и коры. И вдруг рядом коротко и жалобно пискнул птенец. Порыв сквозящего ветерка колыхнул листву, тени от нее затрепетали перед глазами, как рябь на воде. Снова тихонько и жалобно пискнул птенец. Тогда Алексей присмотрелся и увидел его совсем близко, беззащитного и бесконечно одинокого в этом вдруг изменившемся мире.

На израненной листве, на обгоревшей траве, на огромных просторах Прибужья медленно умирало, истекало кровью солнце.

— Видишь, я тоже один, — пожаловался птенцу Алексей и потянулся к нему. Птенец не сделал попытки бежать, сопротивляться. Ища защиты, шагнул доверчиво в протянутую ладонь пограничника. Покорное доверие птенца умилило Алексея.

— Иди, дурашечка, сюда, тут тебе будет надежней.

Алексей сжался от острой, пронзившей его внезапно мысли. Эта мысль была о матери, что вот так же, как он сейчас птенца, прижимала его, еще крохотного, к груди, оберегала от всех бед жизни.

— Обещал не один приехать после службы. А с чудесной девушкой… привезти вам дочь, мама, а себе жену, подругу… Не будет у вас невесточки, простите…

Вспомнился Алексею маленький домик на окраине деревни, дружная их трудовая семья лесорубов. Вспомнил, как мальчонкой с отцом и двумя братьями валили лес, как усталые возвращались в жарко натопленную хату, где у накрытого стола встречали их радостно мать с сестренкой.

— Прошу к столу, кормильцы, работнички мои дорогие…

До боли ярко привиделся отец, заговоривший почему-то словами из недавно полученного письма:

— Здравствуй, дорогой наш сын Алексей Александрович!.. Скажу тебе, что не было в нашем роду худых работников, и ты, дорогой наш сын, старайся, глядишь, и мне спокойнее будет…

— Не подведу, батя, постараюсь… — шептал Алексей и все вслушивался, вслушивался в родные голоса.

Так бывает, должно быть, когда уж очень устремится душа к прошлому, когда всю память всколыхнет, перевернет…

Его натренированный за годы службы, обострившийся от постоянной опасности слух уловил угрожающие шорохи. Ползли к нему с тыла, окружая. Алексей, не поднимаясь с земли, метнул через голову гранату: после взрыва услышал вопли и стоны. И злая радость охватила его. Он стрелял из пулемета по метнувшимся от него немцам, и жгло его единственное желание: побольше набить фашистов за товарищей, за мамину обиду, за несостоявшуюся мечту — зеленоглазую девушку. Сейчас в этом, простом и жестоком желании заключался весь смысл его жизни — побольше набить. Новиков целился, сам себе подавал команду, нажимал на спусковой крючок и чувствовал, что никакая сила не заставит его уйти отсюда, что стрелять он будет до самой смерти.

Пуля затаившегося где-то на опушке леса снайпера ударила ему в грудь, между сосками. А немцы уже бежали, растворились, как тени в вечерних сумерках. Будто его толкнули — и он рухнул, не удержавшись, на ложе пулемета…

Грудь тупо болела. Он ощупал ее: пальцы стали липкими. Птенец шевельнулся под сердцем, и Алексей нашел силы передвинуть его подальше от крови, от боли.