Подвиг 1972 № 06

На другом конце стола перед семилинейной лампой, уткнувшись в записную книжку, сидел белокурый курносый человек. На петлицах «шпала» — капитан или старший политрук. Я, кажется, видел его на переправе в день прибытия в Сталинград. Тогда он отводил наших морячков подальше от причалов…

Однако сейчас главное мое внимание привлекли поджаренные, ноздреватые блины. Это была роскошь. От восторга я даже охнул.

— Отлично живете, товарищ старший лейтенант, — сказал я Шуклину, — может, еще сибирские пельмени на вашей кухне есть?

— Можно и сибирские пельмени, только сперва заработай, а за артиллеристами дело не станет!

Шуклин посадил меня за стол рядом с собой. Началось истребление блинов. Лишь этот белокурый со «шпалой» на петлицах вроде зазевался: не отрывая глаз от записной книжки, он протянул руку к тарелке, но она была уже пуста. Удивленно подняв глаза, он встретился с моей улыбкой.

— Вижу, к вам, товарищ Шуклин, пришло подкрепление. Кажется, из резерва командующего?

— Да, — ответил я за Шуклина, — из резерва, с Мамаева кургана!

Белокурый вроде не понял моей иронии, улыбнулся, протянул мне руку:

— Иван Григорьев.

— Василий Зайцев, — ответил я, пожимая его крепкую руку.

— Так какую обиду причинил снайперам Мамаев курган? — спросил он, как бы выясняя причину нашего появления здесь, на заводе «Красный Октябрь». Этот вопрос озадачил меня. Я пристально посмотрел на Григорьева и ответил:

— Приказ командира — для солдата закон.

— Это мне известно, но меня интересует другое…

«Что он лезет мне в душу?» — почему–то возмутился я и незаметно для себя повысил тон:

— Во–первых, на Мамаевом кургане и на заводе «Красный Октябрь» одинаково горячо. Во–вторых…

Я перевел дух для нового «выстрела», но Григорьев обезоружил меня.

— Не горячись… — И, помолчав, назвал меня по имени: — Вася, ты не понял меня: речь идет о твоем настроении. Ведь я уже месяц пишу о тебе в сводках. Мамаев курган — ключевая позиция нашей обороны, и мне интересно, как ты себя чувствуешь здесь…

Мне понравилась его оценка позиций на Мамаевом кургане. Появилось желание поговорить с ним по душам.

Мы отошли к стенке, сели на скамейку, закурили, и я стал рассказывать о том, что было пережито и передумано в дни боев на склонах Мамаева кургана.

— Вот выползаем на Мамаев, в район водонапорных баков. Многих поцарапает, другие на месте лягут, а я невредим. Говорят, везет. Раненых — в госпиталь, а я, везучий, ползу опять по окопам… Вызвали вот теперь к берегу Волги. — Тут я Григорьева уколол: — К Волге потянуло, вроде дезертировал с опасного участка. Будто я виноват, что не остался на кургане в числе мертвых…

— Да я тебе верю, — прервал меня Григорьев, — только ты меньше думай о себе «в числе мертвых».

Я согласился.

— Стараюсь.

— И стараться не надо, — возразил он, — просто не слушай, не замечай такие разговоры. Это говорят завистники, ревнивые к славе. Сейчас ты нужен здесь. И пусть посмотрят, как этот «дезертир» работает…

Григорьев, конечно, преувеличивал мои возможности, но как важно, когда человек тебя понимает, верит тебе.

Вера, доверие — какая это сила! Без доверия сохнет душа, быстро иссякают силы, и ты превращаешься в бескрылого зяблика, который, кажется, ни на что не способен. А когда тебе верят, то и невыполнимое становится возможным. Силы твои словно удваиваются. Доверие — источник солдатского вдохновения, решимости, осмысленного шага к подвигу. А вера — мать дружбы и солдатской храбрости. Вот где для командира и политработника ключи к солдатскому сердцу, к тайникам той скрытой энергии, о которой солдат порою и сам не знает.

Не берусь судить обо всех, но по личному опыту скажу: если бы мне не верили, брали бы под сомнение результаты моих одиночных выходов «на охоту», я, возможно, не рисковал бы так, и многие из целей, которые я поразил, остались бы ликвидированными только на бумаге. Больше того, оберегая веру в себя, доверие командиров и товарищей, я оставлял свой личный счет без изменений, если не было уверенности, что цель поразил…

Поэтому были расхождения в цифрах, которые давались в донесениях о снайперах, и моим личным счетом. «Плюсовали» мне порой по сведениям наблюдателей: сделал три выстрела — значит ставь в сводку цифру 3. А ведь не все наблюдатели видели цели так, как видел их я. Они судили о результатах лишь по количеству выстрелов и собранных в моей ячейке гильз. Но что стало с этими целями — об этом знал порою только я. И правы были те контролеры, которые хотя и верили нам, но сами шли на участки, где до этого нельзя было поднять головы. Такой контроль обязывал нас ко многому. Тут вступал в силу закон взаимного доверия. И потом разве можно рисковать жизнью человека ради новой цифры в итоговой сводке против твоей фамилии? Вот почему у меня были заготовлены таблички: «Осторожно! Этот участок пристрелян фашистским снайпером!» Я выставлял эти таблички там, где мне доводилось «охотиться», и снимал, только когда был уверен, что с этим снайпером или метким пулеметчиком покончено.