«Подвиг» 1968 № 04

— Сегодня утром я просил генерала Кесселя разрешения напечатать объявления с приметами этого типа и обещанием заплатить пять миллионов франков тому, кто выдаст или поможет схватить преступника. Объявления уже расклеивают.

Вернер не видел оберштурмбаннфюрера. Только глаза, прожигавшие его насквозь. Безумные, умоляющие глаза. Где-то в сознании Вернера прозвучали один за другим два выстрела. И после каждого выстрела эти глаза странно вздрагивали. Безумные глаза. Внезапно один из них разлетелся, лопнул, словно мыльный пузырь, и одновременно с этим прекратились выстрели, на него смотрел только один глаз. Глаз собаки, которую бьют и которая никак не поймет причины жестокости. Глаз француза Франсуа Бурдийа, погибшего безумно, трагически, нелепо. Это они убили его, а не он, Вернер. Эта мысль сверлила его мозг. Нет, он не виноват…

Снова к нему откуда-то издалека донесся властный голос Шульца. Сейчас в нем звучали особенно жестокие, металлические нотки.

XIII

— Ваша Мари-Те чудесно готовит, доктор.

Жюль Грак удовлетворенно вытерся салфеткой и положил ее на стол рядом с тарелкой, у которой блестело дно, так он ее подчистил.

— Голод — вот лучший повар, Гай, — и, повернувшись к отцу, пояснила: — Мой друг Грак обладает недюжинным аппетитом. Вряд ли тебе надо пояснять, что в факультетской столовой порции обратно пропорциональны этому аппетиту.

— На них надо смотреть в микроскоп, — добавил Жюль Грак. — Но это, по-видимому, вполне удовлетворяет академию. Недаром же нас все время уверяют, что надо вставать из-за стола с чувством голода. За два года такой жизни я бы давно стал святым духом.

Доктор Буч прекрасно понял смысл жалобы, усмехнулся.

— Чтобы примирить вас с академией и доказать, что с небом всегда можно договориться, я хочу предложить вам рюмку нектара и отличную сигару. Так, остатки от лучших времен.

Жюль Грак удивленно присвистнул:

— Вы меня балуете, доктор!

Мари-Те встала из-за стола, открыла дверцу буфета, поставила на стол бутылку и принесла шкатулку с сигарами.

— «Наполеон» тридцатого года и довоенные сигары «Роберт Бернс», — объявила она. — Они менее взрывные, чем те, которые Черчилль поставляет нам сейчас.

Они молча курили, а Мари-Те готовила кофе — настоящий, как уточнила она. Потом все перешли в гостиную. Почему Жюлю припомнилась английская пьеса, виденная им в Париже? Возможно, потому, что там хозяин и его дочь тоже пригласили на обед молодого студента Нет, не то… А может, потому, что обстановка и мебель напоминают те, на театральных подмостках? Тоже вряд ли… В пьесе столовая с чиппендейловскими стульями, старинными гравюрами и непременными академическими портретами, пресными, как дистиллированная вода, была типично английской, как и гостиная с картинами Рейнольдса, Гейнсборо и мебель викторианской эпохи. А здесь все как и подобает быть в настоящей французской буржуазной семье. В столовой — массивный обеденный стол с кручеными ножками, стулья, обитые кожей, — наверное, еще времени Людовика XIII; на стенах пейзажи Коро или другого мастера воздуха и светотени. В гостиной — мебель в стиле Людовика XV, за исключением часов в стиле Людовика XVII. В рабочем кабинете, двойные двери которого вели в спальню, — обюсоновский ковер, письменный стол времен первой империи… Тогда почему же?

Доктор Буч выбил пепел из трубки в большую хрустальную пепельницу и, повернувшись к Мари-Те и Жюлю Граку, сидевшим рядом, спросил:

— А вы знаете, сколько людей арестовано сразу же после покушения на бульваре Шарко?

Ему явно не терпелось поговорить о том, что крайне волновало его и что он принимал так близко к сердцу. Не получив ответа, он продолжал:

— Пятнадцать. Да, пятнадцать человек. Случайно схваченные на улице и в своих квартирах. Это случилось за два квартала от нас. Забрали даже аптекаря, который заступился за клиента, когда немцы и полицейские потащили его к выходу.

Мари-Те наклонилась над чашкой с кофе и что-то сосредоточенно рассматривала в ней. Жюль Грак высказался напрямик:

— Это свинство, скажу я вам!

Доктор Буч значительно взглянул на него и, не спеша набивая трубку, с горечью проговорил:

— Пятнадцать французов за одного немца — не слишком ли большая цена за акт, который абсолютно не повлияет на ход войны? Пятнадцать невинных!

Жюль Грак молчал, а доктор развивал перед ним свою мысль:

— Я, разумеется, не одобряю действий немецкой полиции, но зачем прибегать к таким актам насилия?

Мари-Те рывком поставила чашку на столик, где стояли бутылка с коньяком и горячий кофейник, и гневно спросила:

— А ты не думал, отец, что именно немцы, которые узурпировали пол-Европы, первыми применили насилие? — Она повысила голос. — Разве не фашизм чинит насилие над всем, над телами и над душами’ Или, может, ты считаешь, что на господ нацистов можно повлиять улыбками и уговорить их заменить повязки со свастикой на повязки с красным крестом?

Девушка смотрела на Жюля Грака и глазами просила у него поддержки. Он взглянул на нее, улыбнулся н обратился к доктору:

— Вам известны подробности этого покушения?