Подсолнухи

— А с дураком что и говорить, — умолкал дед Яня и отворачивался.

После приема лекарств приносили завтрак. Хлебникову обычно давали манную кашу, он не съедал трети ее, ждал чай. Иногда, глядя, как в палате едят до завтрака и после принесенное из дому, ему хотелось поесть чего-нибудь, приготовленное матерью: соленого кочана, чтобы он хрустнул под ножом, груздей соленых с картошкой, над которой еще парок стоит, или пирогов с калиной.

— Что же вы, больной, манку опять не доели? — спросила раздатчица, собирая тарелки.

Была молода она, эта раздатчица, годов больше чуть двадцати, а с мужем, сказывали, не жила уже, и повадками и статью походила на официанток из ресторанов, из тех, где прислугу подбирают по фигуре. Спросила тоном игриво-заносчивым и задержалась на минуту, как бы ожидая ответа. Хлебников без улыбки смотрел на нее, иногда отвечал.

— Мне бы эту кашу, деточка, лет двадцать назад — другое дело.

— Двадцать! — поднимала брови раздатчица. — А почему? Разве тогда каши не было? Что же вы ели?

— Что перепадало, — Хлебников говорил серьезно, — крапиву летом ели.

— Крапиву, так это же хорошо. В ней витаминов всяких много.

— Вот поэтому я и жив остался.

Другая раздатчица (менялись они по дням) была много старше и тише и вроде болезнью или бедой какой придавленная. В задумчивости постоянной, она могла забыть принести второе и все время не доливала в стакан до нормы, будь то компот или кисель какой. Так вот она и не долила томатного соку деду Яне. Соку того положено было сто граммов на больного, и если наливать его в стакан, выходило на два пальца над дном, а в банку — и того меньше.

Деду Яне на этот раз явно не долили.

Дед Яня возмутился.

— Что же ты, милая, — выговорил он раздатчице, когда та проходила обратно, возвращаясь из дальних палат, — не доливаешь, значит, а куда сэкономленное идет?

Та, не глядя на деда, плеснула ему в стакан и ушла.

— Вот ведь, — дед Яня поднял стакан на свет, проверяя, — ни обхождения тебе, ни слова доброго — а больница.

— Ты, дед, ровно дите, — вступился детина. — Соку не долили… Ты что, его не пил никогда? Возьми мой, если не хватило. Ты того не поедаешь, что из дому приносят.

— Нет, ешь твою накось! — дед Яня подскочил даже. — Неправильно рассуждаешь! Мало чего — из дому приносят. Это само собой. А ты мне что положено тут — отдай. Хоть я и больной. Чтоб не томился я душой, не переживал. Ты после обеда, как в уборную идешь, глянь за перегородку, где посуду моют. Я заглядывал. Они там собираются и то, что не додали нам, сами едят. До пяти человек сходятся, да сестра дежурная, да няня, да сестра-хозяйка с истопницей. Вот сколько. Да каждый вечер по два ведра полнехоньких выносят. Не в ту дверь, где ходят, а в энту — я видел. Кабанов откармливают.

— Да пусть едят, — лениво гудел детина. — Работа-то у них какая, у той же няни, — плевки твои выносить. Бывает, за своим смотреть не под силу, а тут чужие.

— А зачем устраивалась? А зачем устраивалась? — дед Яня мячом вскочил на середку палаты. — Не можешь, не берись! Или уходи! Никто не держит. Свобода! Вон на свинарнике не хватает постоянно. Туда иди. Там легче.

Детина только отмахивался.

После завтрака — обход.

Редкий день начинали обход без шефа. В окно видно было, как проходил он утром в отделение, величавый, в длинном кожаном пальто с широким меховым воротником, в меховой шапке, в очках, с тяжелым желтым портфелем.

В ординаторской шеф долго мыл руки, покряхтывал, долго надевал халат; лечащие врачи тихо стояли около, кто-нибудь из них помогал шефу завязать тесемки. Потом начинался обход.

Шеф шел впереди, обязательно с портфелем, который он никогда не раскрывал, и никто не знал, что у него там; за ним, стараясь легче ступать, врачи, позади всех — дежурная сестра.

Шеф останавливался подле кровати больного, лечащий выступал вперед и, раскрыв историю болезни, докладывал положение.

— Мда, мда, — едва разжимая губы бритого рта, произносил шеф и назначал что-либо или просто проходил дальше.

Был он в годах и дороден телом, за толстыми стеклами больших очков его, в набрякших веках, прятались глаза, от висков далеко вниз по пористым щекам опускались рыжие баки, а по-за ушами и дальше к шее, обрамляя лысину, как у негра, клубился мелкими завитками рыжий также волос. Глядя на него, Хлебников вспоминал преподавателей университета, преподавателей, которые так и не стали профессорами, но долгое время были доцентами и год от года матерели.

Без шефа обход проходил живее.

— Ну, как мы себя чувствуем? — бодро спрашивала Хлебникова докторша, садясь на кровать его. — Поднимите рубашку, так… живот мягкий. Покажите язык… ум-гу… Как стул?

— Великолепный, — желчно радовал ее Хлебников. Вопросы эти слышал он изо дня в день и не ожидал новых. — Скажите, доктор, вы давно закончили институт?

— Какое это имеет значение? — докторша вскидывала брови. — Впрочем… если я вас не устраиваю как лечащий врач, я могу передать вас Марте Павловне. У нее стаж.

— Нет, зачем же. Я просто так. Мне и с вами хорошо.