Подсолнухи

Тракторист Витька Сысоев, год назад вернувшийся из армии парень, на тележке, прицепленной к «Беларуси», попутно обязан был захватить с центральной усадьбы на третью ферму почту, кинобанки, хлеб и товар для магазина. Но Тимофею Гавриловичу важен был тес, еще важнее — деталь для гусеничного трактора: трактор недвижно стоял возле Витькиного двора, а должен быть занят в работе. Ни тесу, ни товару сельповскому, тем более кинобанкам, ничего не сделается в дороге; главный груз, за который особо беспокоился Тимофей Гаврилович, было стекло — ящики стекла, крайне нужного для телятника. Забуксует не раз, начнет рвать-дергать тележку, побьет стекло, стекли тогда рамы кусками, выгадывай. Поставил ли Витька ящик в тележке, плашмя ли положил? Догадался бы закрепить, чтоб не подбрасывало.

Даже в темноте с закрытыми глазами, думая о том о сем под мерный стук ходиков, Тимофей Гаврилович представил себе разом всю дорогу, тянувшуюся от этих мест через леса и болота на сто с лишним верст к районному селу, что недалеко от города. И как сейчас, в ночи, под дождем на раскисшей дороге этой, с водой в выбитых колеях, сползшие в канавы или развернутые поперек пути, стоят грузовые, легковые автомобили, дожидаясь рассвета, в кабинках спят обляпанные грязью, охрипшие от ругани шофера, а пассажиры — пассажиры всегда есть — ушли ночевать в ближайшую деревню, а до нее, может быть, и двенадцать, и пятнадцать, и двадцать долгих верст. Утром надо ждать случайный или попутный трактор (а его может и не быть), уговаривать тракториста, которому, хочешь не хочешь (стороной не объехать), чтобы проехать самому, необходимо растаскивать заторы. Злые, голодные шофера, цепляя раз за разом грязный, свившийся в кольца тугой и тяжелый трос, изойдут матом, проклиная погоду, дорожное начальство, свою судьбу. Время идет, чего уж и не напридумывали люди, а дороги в их районе (да, слышно, и всюду) какими были сорок лет назад, такими и остались. Никому до них дела нет.

Витька Сысоев мог застрять на самом долгом перегоне, между Хохловкой и Вдовином — третьей фермой, и чем ближе к ферме, тем лучше для него. Остаться ночевать во Вдовине он никак не мог: до Жирновки, до избы своей, версты считанные, за час и по грязи доехать можно. Забуксовал — ничего, хохловские или вдовинские вытащат — совхоз один, а как поломался — беда, без трактора им здесь и дня нельзя, не сделать ту работу, что должны они сделать до заморозков своими силами: за тем же тесом еще ведь придется ехать. Да и не только для этой работы, для любой. Гусеничный поломан, из тягла одна лошаденка осталась, на которой Петр пасет скот. Нет Витьки — значит, сломался «Беларусь» по дороге, вот беда-то. Хоть вставай и беги во Вдовино узнавай.

В шесть, кряхтя, поднялась старуха, долго возилась, одеваясь, вышла из горницы, позевывая, поправляя волосы, присела на кровать в ногах Тимофея Гавриловича. Прихварывала она по осеням, особо в сырую погоду, жалуясь на ноги, спину. Тимофей Гаврилович молчал, думал, что столько поработать, как пришлось старухе на ее веку, то удивительно было бы не болеть в старости. Старуха лечилась своей волей: пила отвары трав, Тимофей Гаврилович натирал ей на ночь спину и ноги муравьиным спиртом, не зная толком, помогут ли ей эти самые натирания. Слыхали они от людей, что ежели ломота начнется по телу, следует натирать поясницу муравьиным спиртом либо змеиным ядом. Вот они и натирают друг друга ко сну, когда кто занеможет.

— Ну что, мать, — Тимофей Гаврилович подвинулся к стене, чтобы старухе удобнее было сидеть, — легче тебе сегодня или нет?

— А кто ее знает, — тихо ответила старуха. — Легче не легче, разве поймешь? Вроде бы отпустило маленько, или уж кажется так.

— Полежала бы. Чего вскинулась в такую рань? Куда?

— Лежи не лежи, вставать надо. Встану — разойдусь, а залежишься — еще хуже: руки-ноги затекут. Что завтракать станем, отец?

— Ну что сваришь, то и съедим.

— Картошку вчерашнюю разогрею на сковородке, яиц сварю. А уж к обеду супчику с курицей. Вечером петушка зарубить надо бы.

— Ну давай.

— Тогда растопляй печку, а я умоюсь пока.

— Свечку зажечь?

— Засвети. Только новую не начинай. Огарок есть, пускай догорит. От печи огонь будет, да и рассветет скоро. Свечки к зиме поберечь. О-ох, господи, не согнуться, не разогнуться — вот ведь как.