Подсолнух и яблоки

– Так… Классные вещи… А что снимается – это тоже… для удовольствия, и чтобы мне помочь. Он хороший друг… Я тебе дам почитать, если хочешь, или сам у него попроси.

– А разве я его увижу еще?

– Почему нет?

– Не знаю… Как-то он… Как ангел. Разве люди такие бывают?

– Бывают, Бо Финне. Это ты хорошо сказал – как ангел. Или как фьярши, знаешь, кто такие?

– Не от мира сего?

Келли снова кивнул и допил кофе. И тут же показал сонному бармену – повтори.

Я подумал и сказал:

– И я еще… знаешь, как это – что такой парень – гей? Я бы никогда не поверил…

– Отчего же? – отвечал Келли, вкручивая недокуренную сигарету в пепельницу. – Я, например, с ним спал.

– И… как? – Богом клянусь, ничего другого у меня не вырвалось.

Келли ткнул в губы окурок, спохватился, чиркал зажигалкой, затянулся все-таки и стал смотреть уже не на меня, а на дым, как он тяжко всплывает кверху.

– Любовник он замечательный, если ты это имеешь в виду. Но, наверное, не это. Видел Хайме? Вот кто счастливчик. Черт, что-то меня совсем развезло – что он там, мензурки перепутал?

Келли взглянул на меня мутно, было похоже, что он вправду пьян – от усталости или от тоски.

– Я бы его убил, этого Хайме. Только смысла нет.

– Почему? – я тоже порол чушь, дальше – больше, но сил не было перестать.

– Ха! Потому что тут уж ничем не поможешь. Ладно, я… болтаю всякую хрень. Не слушай, – и он стал пить свою адскую смесь, как теплое молоко, большими глотками. – Лус… Так уж вышло. Он – верный… Не то что некоторые.

– Подумаешь… – от «Стеллы» не опьянеешь, но я тоже устал до синевы в глазах, и охмелевший Келли казался мне теперь братом по несчастью. – Ну, не ангелы мы с ним… – зато ты можешь выбирать…

– Ничего ты не понимаешь, Бо Финне, – горько отвечал Келли и поднялся, сунув деньги под блюдечко. – Ты еще маленький. Жизнь… короткая. Но можно быть верным. А можно быть шлюхой. Вот я и… Ладно. До завтра… то есть, ну, ты понял. Позвони, когда напечатаешь…

Так я познакомился с Лусом. Келли сказал, что снимки пошли на ура, но больше снимать Симона не пришлось. Встречались по другим делам, потому что теперь уже Лус нашел мне кусок работы у своих знакомых – в каком-то ансамбле народной песни, где на флейте играл тот самый Хайме. Я им помогал оформлять альбом, делал постеры – было весело и немного страшно, – а ну, как они у меня на глазах истекут голосами, как кровью, – но, конечно, обошлось… Однажды я набрался нахальства и попросил у него что-нибудь почитать – и пропал совсем, потому что Лус, один Бог знает, как – писал обо мне. Короткими стихами в четыре строчки. Рассказиками в пять. Я читал и представлял его лицо – ясное и спокойное, читал и думал – эти глаза видят не то, что можно увидеть даже из самой высокой башни, если это не сны, не трава – то как это? Откуда? Почему обо мне? Если бы меня уже тогда спросили, я бы сказал – люблю. Если бы он позвал меня – я бы не сомневался ни секунды, и мне не было страшно. Может быть, потому что я знал – он не позовет.

Потом как-то все наладилось, и я привык – сам себе удивлялся, например, девушке своей не сказал ни слова, она и не догадывалась, по-моему, какие меня одолевали страсти… А еще потом неугомонный Келли снова затащил меня в «Апельсин» – показать, в какую, по его словам, фейри влюбился Лус. Наверное, бедняге очень хотелось в это поверить – что Лус пусть и не такой уж, как он сам, но все же не верный настолько… Женщина была, правду сказать, очень красивая, может быть, тоже с ирландской кровью – рыжеволосая, отчего Келли ее феей и назвал… Но я разглядел, как она на него смотрела – да так же, как и я сам. Как Келли. А Лус был спокоен, и чуточку лишь печалился, глядя на золотые волосы… Я хотел было высказать Келли все, что я насчет этого думаю, но только взглянул на него – увидел настоящее горе, какого никакими словами не отрезвишь и не разведешь, вот и промолчал. Жизнь короткая…

Я тогда и не подозревал, насколько.

«Ты похож на Библию»