Подселенец

Видать, поняла Евдокия, что одним только топориком с ужастью этой ей не справиться. Потому и нырнула рука её в складки траурного платья, нащупывая пузырёк, подаренный старухой Акулиной. Зубами выдернула Дуська пробку и выплеснула содержимое в оскаленную морду наступающего страшилища.

В склянке порошок какой-то был. Видать, едкий, зараза, потому что мертвяк за горло своё, уже и без того наполовину перерубленное топором Дуськиным, схватился и согнулся, словно душит его что. Зашатался пуще прежнего, но на ногах устоял.

А тут и другое случилось. Из гробика, где труп Ленкин лежал, тонкая такая, как спица, детская ручка показалась. За бортовину гроба схватилась, напряглась, — и вот Ленка-покойница уже в гробу сидит. Потом медленно так — понятно, окоченела ж давно вся — на колени привстала в платьице своём белом, и вдруг как прыгнет.

Приземлилась она в аккурат на спину грязного трупа Власа. За шею обхватила, на себя тянет, шагу ступить не даёт. Дуська, которая только что с мертвяком топором насмерть рубилась, аж с лица спала. А Ленка говорить пытается, хоть и горло мёртвое её не слушается, больше на шипение змеиное похоже: "Икххоооонаааа, икххонна…"

Евдокия замерла на мгновенье, да и понятно: по комнате страшенный мертвяк кружит, клешнями своими как мельница размахивает, а на спине у него собственная Дуськина дочь-покойница сидит, падаль эту могильную сдержать пытается. Потом наконец очнулась.

Метнулась в угол, где пара икон со свечкой стояли, схватила одну очень старую с Николаем-угодником и со всей силы ударила труп Власа Мутного по голове…

Мертвяк даже не завыл. Как звук этот назвать, не знаю, но словно нутро у него лопнуло и всё дерьмо накопившееся в звуке выплеснулось. Не дай бог ещё когда такое услышать.

А икона треснула, точнее, развалилась, — видать, очень старая была. Одна-то половинка ещё ничего, а вот вторая — в щепки. Но щепки острые, добротные. Подхватила их Дуська и в то, что от глаз Власовых осталось, воткнула.

Мерзкий труп замер. Словно судорога прошла по неживому телу. Ленка тоже с него соскочила и застыла немного в стороне, покачиваясь, словно пьяная. Влас же горлом заклокотал и навзничь упал плахой. Так и затих.

Дуська же только на дочкин труп оживший и смотрела. На мгновение даже мелькнула мысль, что Ленка её ненаглядная с того света вернулась, но… Нет, труп дочки трупом и остался. Только в голове всплыли как из ниоткуда произнесённые таким родным и любимым голосом слова: "Не волнуйся, мама, у меня всё хорошо. Я у боженьки уже, знаешь, как тут здорово?"

Впервые за все прошедшие дни по Дуськиной щеке скользнула одинокая слезинка: "Нет, дочка моя любимая, не знаю пока". — "Скоро узнаешь, восьми лет не пройдёт, как встретимся". — "Так неужто партийных в рай берут?" — "Мама, в рай не по партбилету — по делам пропускают. Мне пора, извини, но ты не скучай и не переживай за меня, мне хорошо".

Дуська рванулась к дочериному трупу, но тот внезапно вытянулся как струна и упал с деревянным стуком на пол. Так живой человек не падает.

Дуська же тело Ленкино на руках подняла, в гроб переложила и кружева на платье расправила. Потом медленно, как бы вспоминая давно прошедшее, перекрестилась.

Измочаленный вонючий труп Власа она снова в подпол скинула, как грязи кусок, — некогда с ним возиться пока было.

Хоронила Ленку вся деревня. Без попов, понятно, — такой активистке, как Евдокия, священников звать даже на дочерины похороны зазорно. Шаг этот её оценили, даже из райкома соболезнующие телеграммы пришли.

Дня три-четыре после похорон Евдокия каждую ночь спускалась в подпол с топором и пилой. Звуки оттуда доносились самые мерзостные, надо вам сказать. А потом, уже ближе к утру, пробиралась Дуська к свинарнику, но не к самому хлеву, а ко двору, где свиней днём выгуливают, поросячьим дерьмом по колено полному, и высыпала туда из пропитанного тёмными пятнами мешка какие-то куски. Свиньи — они ведь всякую гадость жрут: по ним, что дерьмо, что Влас — без разницы.

Самого Власа хватились только недели через две. Не нашли, понятно… Да и чёрт с ним, решили все в совхозе, может, в овраге каком шею сломал или утоп. Кто вот только дерьмо сейчас будет убирать? Но в то время уже начали ссыльные появляться, к любой работе согласные, так что вопрос сам собой решился.

Через несколько лет война началась. Тут Дуське как вожжа под хвост попала. "Хочу на фронт, и всё", — и не сделаешь с ней ничего. Достала все комиссариаты, чуть не до товарища Сталина в письмах дошла. Чёрт с ней, решили в крайкоме, опять-таки передовица-ударница, пример для советских женщин — пусть воюет. В снайперши её, конечно, брать нельзя: не девочка уже, возраст, нервы не те, и по той же причине в "ночные ведьмы" она не сгодится, а вот в санитарки — самое то. Пусть символом ещё разок поработает, ей не привыкать.