Подруги

Патрик улыбается ей. Какой он сильный, молодой, здоровый и широкоплечий; как разумна, бесхитростна и необременительна его просьба. Можно подумать, он не уголовника сын, а фермера.

Марджори. Мама не любит, когда в доме чужие.

Патрик. Твоя мама — в Южной Африке.

А ведь верно, проносится в голове у Марджори, с оттенком — мыслимо ли? — злой радости.

Патрик. И потом, какой же я чужой.

Опять верно. Однажды, в 1946 году, Патрик целовался с Марджори, упираясь сильными ладонями в ее ладошки, пригвоздив ее спиной к стволу тополя, и как знать, чем бы это кончилось, если бы внезапно не брызнул дождик — или, точней, если б не тополь им подвернулся, который без толку воздевает к небу свои ветви, а приличное раскидистое дерево, под которым можно укрыться. Какая дрожь охватила тогда Марджори! Патрик Бейтс, взрослый мужчина в военной форме, а что она? Так, нескладная, некрасивая дочка Элен, и больше ничего. «Ничего, — сказал он тогда, словно зная о ней такое, чего не знала она сама, а что может быть сладостней этого. — Не беда».

И Марджори отступает в сторону, а Патрик вступает в дом. Он глядит на длинный потолок гостиной, где сбегаются и вновь разбегаются карнизы, на которых висят коричневые, травленные молью шторы.

Патрик. Что это за сырое пятно?

Марджори. По-моему, с крышей неладно. Хуже всего, когда пройдет дождь. Непонятно. До крыши еще два этажа. Как может доходить досюда сырость?

Патрик. Я этим займусь.

Но до этого у него так и не доходят руки.

Патрик въезжает со своими красками, с холстами и подрамниками, с чемоданами и располагается в гостиной. Днем ходит в Камберуэлл, вечерами пишет; сперва натюрморты, потом — Марджори, сперва в одежде, потом — обнаженную. Ни на что иное он в отношении ее не покушается. Ему не нужно, чтобы она готовила ему, стирала или убирала. Он довольствуется вареными бобами и ест их прямо из банки, не разогревая, а Марджори удивляется, как она сама до такого не додумалась, и следует его примеру. Гордые, полные сил, они в эти дни не желают никому и ничем быть обязанными.

Прыщи понемногу сходят у Марджори с подбородка.

Элен переезжает в Австралию. Она забывает внести плату за два триместра в Бедфорд-Колледж, где Марджори изучает классическую литературу. Секретарь вызывает Марджори к себе и, говоря об Элен, беззлобно вздыхает — ох уж эти трудные родители. Негодующая Марджори пылко вступается за мать, предпочитая свалить ее вину на почту. По совету Патрика она продает три портрета Этти[28], по пятнадцати фунтов каждый, и платит за обучение. Портреты валялись в саду, в дровяном сарае, Патрик наткнулся на них и принес в дом.

Как-то ночью Марджори, которой в последнее время спалось безмятежно, вдруг просыпается, в ужасе ощутив у себя на щеке призрачное дыхание, и летит к Патрику, ища защиты. Патрик, не раздеваясь, спит на полу под грудой одеял рядом с длинным, некогда роскошным диваном. Он не пускает Марджори к себе, хотя и сам не очень-то понимает почему.

Он прогоняет ее назад, в спальню, где дышит и колышется темнота, которую в эту ночь не в силах рассеять никакое электричество.

— Если ты — избранница нечистой силы, — объясняет он ей за завтраком, поедая из банки холодные макароны с сыром, — а я очень подозреваю, что так оно и есть, — тогда кто я такой, чтобы вторгаться между тобою и демонами, которыми ты одержима? Это слишком опасно.

— Да, но я так боюсь, — говорит она. — И вообще, что это ты несешь? Я же знаю, это только проекция и нервы и так далее. — Она не влюблена в Патрика. Он чересчур ей близок. Он для нее как бы и отец, и брат, все вместе.

— А ты лежи себе и получай удовольствие, — говорит Патрик. — Как всякая другая женщина. Кто вас знает, что вы там плодите, ты и твой гость из иного измерения. Не с домом твоим неладно, а с тобой. Очень мне надо подцепить от тебя душевную проказу.

— Это не заразная болезнь, — убито говорит Марджори. Неужели к ней так и будет липнуть без конца все страшное?

А болезнь-то, пожалуй, у нее все-таки заразная, по крайней мере она так или иначе перелается. Через несколько месяцев Патрик приходит из колледжа с непочатой бутылкой коньяку «Гран-Марнье», найденной в сточной канаве, и они с Марджори распивают ее вдвоем, а утром, в тяжком похмелье, просыпаются вдвоем на полу, и не разберешь, где чья нога и рука, и, хотя в памяти у Марджори не сохраняется четких впечатлений о том, что именно произошло накануне, тело ее твердо знает, что сегодня оно уже не такое, как вчера, — так, неведомо для себя, получает она нечто вроде разового пропуска в те миры, о существовании которых дотоле знала лишь понаслышке.