Подросток Ашим

Вот он учит тебя, как нанизывать мясо на шампуры, чередуя его с луком и помидорами. У вас обоих руки в белом маринаде, и он говорит весело:

— Знаешь, как испортить шашлык? Купи самого лучшего мяса, замаринуй — а дальше доверь женщине.

Он подмигивает Мишке, у него блестят волосы — светлые, уложенные назад, не рассыпающиеся, если мотнуть головой. И зубы у него поблёскивают в свете костра. Мишка кивает на бутылку с чем-то пахучим и хочет спросить: «А когда надо этим поливать?»

Но Киркиного отца нет уже, только его смех слышится — он уже что-то девчонкам объясняет. А Кирка его не слушает, она здесь, возле Мишки сидит, глядит, как он выуживает из ведра холодные-прехолодные куски мяса. И Павлик Сорокин здесь, он улыбается Кирке и говорит:

— Мировецкий у тебя папка.

И Мишка думает, что за слово такое — «мировецкий» и почему вообще Павлик решил похвалить Кирке её отца, ведь и так ясно — больше таких отцов ни у кого нет. Может, Сорокин хочет, чтоб Кирка обратила на него внимание? С Мишкой дружит — а вдруг подружится с ним? Или он хочет хотя бы так, заискивающей улыбкой своей, отплатить за прогулку в выходной день и за шашлыки на шампурах, один шашлык на двоих. Одноклассники суетились, спрашивали друг у друга:

— Ты с кем ешь?

И кто-то кричал:

— У меня уже есть пара!

Только разобрались, только жевать стали — а Киркин папа вдруг объявляет, что здесь недалеко есть музей старинного быта. Кивает им: «Поглядим?» — заранее зная ответ. Все рады, что после шашлыков — ещё не домой, что они дальше вместе пойдут, небольшой толпой, и Крикин папа будет в середине смеяться, а каждый из них будет стараться с края толпы протиснуться ближе к нему, в середину — а то не слышно, что он рассказывает.

В музее Киркин отец походя щёлкал пальцем по маленькой белёной дверце с рельефными фигурками.

— Чугунная! — весело бросал Мишке.

А тому хотелось узнать, и для чего дверца, и что это на ней за дамы в пышных платьях и человек со шпагой.

— Это печная заслонка из гостиной, в господском доме, — без вопроса начала объяснять ему бабушка-служительница. — В гостиных танцевали…

Но Киркин отец и все ребята уже где-то в другом зале, а может, в третьем.

Мишка находит их на улице, Киркин отец кивает ему с улыбкой: «А, ты здесь?» И за улыбкой чувствуется лёгкая досада, что Мишку пришлось ждать. Все должны быть вместе, должны быть в хорошем настроении и улыбаться, чтобы не портить настроение другим. Надо держать лицо. Когда он сам улыбается тебе, невозможно в ответ не растянуть губы в улыбке, согласившись: «Да, да, нам вместе весело!»

— Почему он такой? — спрашивал Мишка у Кирки и не мог объяснить, какой.

Кирка то ли понимала его, то ли нет. Она пожимала плечами:

— Ну… У него своё дело. Он же отвечает за всех! Ему нельзя ничем заморачиваться, иначе с ума сойдёшь!

Мишка думал: а у его мамы разве нет дела? Отец и они четверо были её делом, а вовсе не та работа в Интернете, которую она то получала, то у неё перехватывали. Мишка однажды заглянул — а она исправляет опечатки в статье про какие-то «инъекции молодости». Он и не понял ничего. Но это была ерунда, главное — то, что сказала она отцу: «Я буду служить тебе вечно», — и, должно быть, она продолжает ему служить тем, что растит их четверых — Мишку, почти уже взрослого, Таньку, Владика и Сашку, родившуюся уже потом, после.

И Мишка всегда чувствовал, что у него есть отец. Умерший, да — но есть. Мишка всё чаще мысленно спорил с ним, брался доказывать ему: «Я уже кое-что могу, чего и ты не умел. Я делаю задачи из твоего институтского учебника. И на мне — наш лицейский сайт!»

Он соревновался со своим умершим отцом. И чувствовал, что раз ему хочется что-то доказать — значит, нет в нём той лёгкости и беззаботности, которой поражал его Киркин отец. А в собственном его отце лёгкости и подавно не было. Он был угрюмым оттого, что ему часто встречались плохие люди. Они хотели, чтобы он работал за копейки и делал, чего сам не должен, или, например, чтоб он терпел, если его в автобусе обзывали. Вечерами он жаловался маме на плохих людей и хвастался, как он защитил себя, что сказал в ответ. И мама разговаривала с ним долго, сколько он сам хотел, и забирала в себя всё произошедшее с ним за день. И от этого в ней тоже не чувствовалось лёгкости, подвижности, готовности в следующую секунду забыть, что было только что. И даже когда она вприпрыжку шла по улице, сразу было ясно, что она — прыгай-не прыгай — не взлетит.

Мама выходила к Мишке на кухню, уложив Сашку, а он сидел — ждал, когда чайник закипит.

Он возвращался поздно, и мама зевала:

— Мне надо с тобой поговорить. Только я со-о-онная…