Подросток Ашим

Ей и сейчас по утрам иногда с недосыпу казалось, что из зеркала на неё глянет её настоящее лицо — курносое, гладкое, с ярко прорисованными скулами. А брови тогда делали ниточками, тонкими-тонкими. На себя такую посмотришь, проверишь, всё ли в порядке — и сразу руками всплеснуть хочется и закружиться, и упорхнуть на улицу, чтобы не слушать про то, как мать старается, убивается ради для тебя… Ведь всё же с утра до вечера тогда скучным казалось. Вот как и ему, наверно, теперь!

Она глянула на сына, и он ссутулился перед ней в ожидании крика. И в чём он сейчас виноват, думал Лёхич. Ну, напомнил ей, что её время ушло! Как будто она сама об этом всё время не говорит? Что если бы кто-то направлял её правильно, если бы кто-то давил не неё, твердил, что надо учиться, если бы кто-то ломал её, она бы сейчас не мыкалась так с дурнем Лёшкой.

Тут она запинается, вспоминает: «Твердили же мне!». И тут же говорит себе: «А разве так надо было со мной?!» Мать с бабушкой должны были просто запирать её в комнате!

Но зато сына она, если надо, запрёт и не выпустит никуда. И он будет учиться там, где она скажет, а если что — и ремень в доме есть, из его же штанов. И он может засунуть свои «хочу-не хочу» в задний карман, потому что этим, как их там, буратинчикам, мама с папой всё купят, они уже на сто лет обеспечены, но и его мама добьётся, чтобы он получал элитное образование.

И он не знал, отчего ему хуже — от этих криков по вечерам или оттого, что утром он идёт в лицей. Старенького-то учителя он обманул, что он такой же, как остальные, а классуха, математичка, сходу его раскусила.

И в классе тоже раскусили его, эта же Кирка. Уже третьего или четвёртого сентября. Классуха искала его в журнале, чтобы «трояк» поставить. Путалась:

— Кто ты у нас? Ярдыков?

— М… — растерялся он. — М-михайлов… Я Лёша Михайлов…

Ну, что б не запомнить, когда человек сам называет себя? А Кирка решила вдруг уточнить, как его зовут. Он только попробовал подойти к ребятам в коридоре, да так и не подошёл, остановился в метре, ждал, когда на него внимание обратят.

Кирка повернулась к нему, спросила:

— Как бишь звать тебя?

— Лёхич, — ответил он, стараясь говорить как можно фамильярней и бодрее.

Он уже знал — в классе кроме него два Лёши были. А он будет Лёхичем — и его сразу отличишь от других. Он займёт свою нишу! Но почучилось у него «Лёхич» так жалко, что несколько человек рассмеялись. Кто-то переспросил:

— Как? Хич?

И Кирка определила:

— Хичик!

В старой школе, по правде говоря, он тоже был Хичей, но не для всех. Только для трёх или четверых человек, про которых учителя говорили, что их как бы и нет в этом классе, и успеваемость надо считать без них. И что таких не то, что в старшие классы нельзя — их бы и вообще в школу для ненормальных. А для остальных он и Лёшей-вторым был, ну и Лёхичем тоже.

Но теперь это ничего не значило, все стали звать его одинаково — Хича. Он думал — назовись он просто Лёшей, как двое других одноклассников, может, никто не догадался бы, что его звали Хичей. А может, стоило назваться бы Алексеем… Но теперь нельзя было всё открутить назад.

Он боялся, что одноклассники проведают и другую его тайну — что мамка на рынке стоит, и дома у него надо переступать через баулы с колготками и прочей женской ерундой. И главное, что мама по вечерам кричит и ногой пинает баулы:

— Я сама ничего этого не вижу, я не могу себе позволить!

«Так позволила бы, кто тебе не разрешает?» — мысленно отвечал ей Лёхич.

Только в мыслях он и мог ей ответить.

Когда Лёхич видел учительниц в пенящихся лёгкой тканью блузках, в пиджачках в талию, у него мамка вставала перед глазами — квадратная, в застиранных лосинах, в немыслимо натянутой футболке. Гляди — треснет на груди… Стриглась мама коротко и из кудельков делала электрощипцами кольца, а потом, чтоб они стояли, сбрызгивала лаком. Лёхич выходил из дому — и ему чудилось, что сладкий запах лака выходит с ним, что он с ним поедет в лицей — и одноклассники по запаху поймут всё про его маму.

И что ещё странно было — вот только случалось Лёхичу поговорить отдельно с какой-нибудь учительницей… Например, как на той неделе с Марией Андреевной, химичкой.

Он никогда толком не разбирался в молярных массах, а слово «моль» и вообще ненавидел. Когда надо было решить задачку, он искал формулу и подставлял в неё всё, что нужно. И ему и в голову не приходило, что он когда-нибудь станет спрашивать у химички, откуда что взялось в этой формуле. Но так вышло само собой, он и не решался подойти — сразу подошёл, и Мария Андреевна всю перемену говорила ему про углеродные единицы. Он спрашивал:

— А почему выбрали именно углерод? Да ещё и решили поделить на двенадцать?

А она смотрела на него удивлёнными глазами — они вблизи тёмно-жёлтые были, янтарные. Он разглядел, что она хитро обвела их по контуру нежно-зелёным. И она говорила Лёхичу:

— Это же так удобно! Смотри, водород у нас весит одну двенадцатую от углерода. Считай, что люди договорились между собой, что основой для вычислений будет именно углерод…

И добавила: