Подражание театру

Одуванчик летит по орбите, плетя за кольцом кольцо.
Одуванчик летит по орбите, и ветер хлещет ему в лицо.
И пушинки его, как снежинки, под зябким ветром дрожат.
Одуванчик летит по орбите, и звезды, и годы вокруг кружат.
И ночи, и бездны, и грозы, и громы вокруг кружат.
Одуванчик скользит по орбите, по краю, по острию ножа.
Одуванчик летит по орбите, плетя кольцо за кольцом.
И тело его наливается холодом и свинцом,
и смертью, и страхом смерти, и страхом за этот страх…
И вся эта звездная млечность рябит у него в глазах,
и вся эта бесконечность его повергает в прах.
Одуванчик летит по орбите, и вечность сжигает его на кострах.
Но солнце греет его, а звезды ему освещают путь.
И ветер тоже вроде попутный — справимся как-нибудь!
И бездны вроде не так бездонны, и ночи не так темны.
Одуванчик летит по орбите и видит такие разные сны!
И страшные сны, и прекрасные сны, и сны, которые просто смешны.
Одуванчик летит по орбите. Одуванчик летит по орбите.
Он несет свою жизнь сквозь безбрежную смерть
и мгновенье свое — сквозь вечность.
Одуванчик летит. Продолжает лететь.
Смелость это? Или — беспечность?

Завтрак. Обед. Ужин

Всякое в мире добро можно во зло обратить».

Овидий.

Тихий, затерянный уголок, лежащий в стороне от магистралей цивилизации, был как раз тем местом, где человек, поднявшийся на определенную высоту, мог встретить подобного себе человека. Видные мыслители, финансисты, промышленные и административные деятели лечили здесь свои сердца, испорченные многолетним восхождением на вершину.

Здесь был профессор каких-то очень важных наук; отставной генерал, переживший не одну армию, павшую под его руководством; адвокат, знаток преступной души человеческой и все же ярый ее защитник; был и видный скотопромышленник, и видный писатель, и кинозвезда, свет которой продолжал тешить публику, между тем как сама она давно померкла; был даже министр финансов какого-то государства, правда, столь незначительного, что все финансы его помещались у министра в кармане, где он охотно их содержал.

И сюда, в затерянный уголок, куда не ступала нога; обычного человека, проникла весть о доселе неслыханной операции: о замене больного сердца здоровым.

Разговор происходил за завтраком, вскоре после ночного сна, когда голова работает особенно ясно, и отставной генерал сказал:

— Да… Такие новости…

Угасающая звезда вспомнила, что больному пересажено сердце девушки. Ее интересовало, как это может отразиться на мужчине. И как это отразится на женщине — если пересаживать наоборот. Отставной генерал сказал, что он скорее умрет на поле боя или, скажем, здесь, в санатории, чем даст всадить себе в грудь женское сердце. Потому что как солдат и мужчина… Генерал внезапно замолчал, позабыв, о чем хотел говорить.

— А вы как считаете? — спросил он, ища, кому бы передать ускользнувшую нить разговора.

— Чепуха! — подхватил эту нить скотопромышленник, внешне очень похожий на римского философа Сенеку, но уступавший ему в мастерстве выбирать выражения. — Пусть хоть сердце крокодила, лишь бы работало!

— Все же я предпочитаю человеческое, — рассудительно сказал министр финансов. — В крайнем случае, я готов заплатить… — И он полез в карман, где содержались финансы его державы.

Внезапно в этот практический разговор влилась лирическая струя, и внес ее не кто иной, как профессор.

— Я двадцать лет учился. Потом десять лет самостоятельно постигал науку. Еще десять лет нащупывал собственный путь. И теперь, когда я, как говорится, встал на ноги, ноги, как говорится, отказываются меня держать.

Генерал подумал, что в битве при этом… (ему не удалось вспомнить при чем) он допустил серьезную ошибку. Если б он мог повторить битву при этом… (просто начисто вылетело из памяти!), но он не мог, потому что, во-первых, находился в отставке, а во-вторых, война давно кончилась, и, самое главное, он так и не мог вспомнить, где же происходила эта самая битва.