Подпольный обком действует

25 октября в Лисовые Сорочинцы приехала легковая машина. В хату Бодько вошли: староста, два эсэсовца и два полицая. Жене и всем домашним приказали покинуть дом. Через минуту раздалось несколько выстрелов. Немцы и староста уселись в машину, полицай выбросил труп председателя колхоза на огород. Хоронить запретили. Не собирая сходки, ничего не объясняя, палачи уехали. Немцы оставили трех огромных злых псов; подняв шерсть, они свирепо кидались на всех, кто пытался приблизиться к телу Бодько.

Вот, значит, как это бывает!

Жил человек, служил своему народу честью и правдой, все силы отдавал, а теперь лежит его тело, и собаки, привезенные из Германии, не подпускают к нему родных.

Днепровский рассказал так же коротко, как тут написано. Он не плакал, был молчаливее обычного: с юности, с комсомольского возраста знал он Егора Евтуховича, был другом ему.

Я тоже долго не мог слова сказать. А хозяйка упала на кровать и разрыдалась.

— Ой, лыхо нам, лыхо! — причитала она. — Що ж воны зробылы, каты, за що ж воны людыну таку добру згубыли…

Мне стало не по себе, я вышел на улицу — в хате показалось душно. На память мне пришел костромской кулачок, «баптист». Уж не его ли это рук дело?

Днепровский вышел вслед за мной. Некоторое время стоял молча. Потом, не глядя на меня, как-то монотонно, глухим голосом начал рассказывать. Да, собственно, это был не рассказ, он как бы думал вслух:

— Это какой человек? Особая формация. Мир, всякая там заграница, да и прошлая Россия таких людей никогда не видели. В гражданскую войну партизанил. Ну, это ладно, это не ново. Партизанили многие… А потом как-то привыкли мы замечать лишь тех наших товарищей, которые получали образование и двигались вверх. А Бодько — из других. Как поставила их революция на волостную да на уездную работу, так они и до сих пор на ней, то есть в масштабах района, да и то на вторых да на третьих ролях…

Я перебил Днепровского:

— Ты ведь хорошо его знал. Как случилось, что его из партии исключили?

— Подождите, Алексей Федорович. Я и об этом думал, я до этого дойду… Так вот, на вторых да на третьих ролях. То есть не первый, не второй секретарь райкома, а завкоммунхоза или председатель суда, или немного раньше председатель комнезама[3], или в отделе социального обеспечения. А сколько, Алексей Федорович, у нас такого народа в председателях колхозов! Они, так сказать, без образования, но ведь не без знаний же. Копните такого Бодько, заденьте за живое. Сколько он передумал, сколько перевидел и сколько накопил в себе самых разнообразных знаний. Он, разумеется, передовой сельский хозяин, а что касается советского строя, его законов и обычаев, будьте уверены — Бодько так изучил, так познал душу этого нашего, нового строя, что его никто не собьет. Нет, ни один профессор… Революция застала его деревенским неграмотным мальчишкой, и революция, партия из него человека сделали. И не было у него ничего дороже партии, ничего, Алексей Федорович, то есть дела партии, строительного, созидательного духа нашей партии. Был он долгие годы председателем колхоза… Шел я сейчас, Алексей Федорович, оттуда, где Бодько жил и работал и где его в собственном доме убили… Шел я и думал. Председатель колхоза — это ведь не только должность. Новый тип деятеля. Никогда еще не виданный в истории тип общественного деятеля, поднятый из гущи народной. Но это так, вообще. Я на такую вышину забрался, может быть, потому, что убит мой друг. Признаться, до войны я полагал, что он и подобные ему люди маленькие. Люди же эти — опора и основа всего нашего советского строя.

Этими ли точно словами говорил Днепровский — не поручусь. Я попытался возможно полнее передать его мысли и настроение. Пока он говорил, я вспоминал наши встречи, разговор с Бодько. Сильный, очень сильный, большой души человек! Представил я и себя на его месте. Вынужденная игра, которую он согласился вести: староста, а в душе коммунист. И все эти сволочи, приводившие к нему, будто к единомышленнику. Ой, нет, не способен был бы я на такое, я бы, верно, взорвался…

Днепровский продолжал говорить: