Подполковник Ковалев

— Володя, — обратилась Вера, — прими душ, я тебя накормлю, и ты подробно расскажешь о встречах в суворовском.

— А потом мы разберемся в этих премудрых шурупах, — пообещал Владимир Петрович.

* * *

Ковалева опять и безраздельно захватила полковая жизнь с ее обучением в классах, неожиданными тревогами, полевыми выездами.

В боевую подготовку он старался внести, насколько это было возможно, напряженность, внезапность, даже элементы опасности и риска.

Солдаты в атаке, на ходу, метали настоящие гранаты, стреляли ночью, совершали марш-броски в пургу, гололед, преодолевали очаги пожаров, уничтожали «вражеские десанты», разминировали участки.

Вскоре возвратился из Москвы со всеармейского совещания молодых офицеров Санчилов — светился новым светом.

«Надо расспросить, каких впечатлений набрался», — подумал Ковалев, мгновенно, уловив настроение лейтенанта.

Еще до командировки Санчилова в Москву его взвод на стрельбах был отмечен благодарностью в приказе. Потом снова заслужил благодарность на тактических занятиях. Ковалев счел возможным послать лейтенанта на совещание — так сказать, авансировать…

И правда, Санчилов был теперь в особом состоянии восторженной возбужденности.

Все, что происходило в Краснознаменном зале Центрального Дома Советской Армии: лейтенанты вперемежку с маршалами за столом президиума, доклад самого министра обороны, разговоры в кулуарах с одногодками — все это, оказывается, касалось и его, Санчилова.

Это к нему были обращены слова маршала: «Малодушие и нерешительность чужды офицерскому характеру». (Александр склонялся к тому, что подобными изъянами характер его не грешит).

Это и от его имени всеармейское совещание молодых офицеров обратилось с приветствием к III съезду колхозников, проходившему в Москве.

А как интересно выступал лейтенант-сибиряк! Под конец он прочитал письмо своих товарищей, призванных из запаса — двухгодичников. Лейтенанты просили министра обороны оставить их в кадрах офицерского корпуса потому, что хотели «не покидать боевой строй».

В перерыве Санчилов познакомился с одним старшим лейтенантом, недавним командиром роты. Сейчас его взяли в лабораторию с оборудованием, о котором инженер может только мечтать.

…Сияя бесхитростными глазами, делился Санчилов всеми этими впечатлениями с майором Васильевым и командиром полка, когда они позвали его к себе.

— Армия решительно омолаживается! — говорил он так, словно сам — и только что! — сделал подобное открытие.

— Надо бы, Александр Иванович, о совещании рассказать молодым офицерам нашего полка, — предложил Васильев.

— Сочту за честь! — с готовностью воскликнул лейтенант. — Я даже привез фотографию… С нами беседует маршал Якубовский. Он сказал: «Вы — армейская юность».

Что греха таить, Александр послал из Москвы такую же фотографию Леночке.

— Приду, послушаю вас, — пообещал майор.

В их полку процентов семьдесят офицеров моложе тридцати лет. Но, вероятно, собрать на беседу следовало самых молодых.

Отпустив лейтенанта, Ковалев весело подмигнул Васильеву:

— Кажется, комиссар, мы его недаром посылали в Москву.

— Выходит, что так. Правда, опять он пытался подменить сержанта. Возглавил команду из четырех человек… разгружавших машину. Но спохватился, возвратил Крамову его права и обязанности.

— Как ты смотришь, Юрий Иванович, если мы создадим для молодых командиров лекторий по педагогике и психологии?

— Попрошусь лектором. Да и методические занятия с командирами взводов надо бы возобновить.

— Очень — за, — поддержал Ковалев.

Васильев поднялся:

— Пойду послушаю отчет совета ленинской комнаты. Кстати, в нем — небезызвестный тебе товарищ Грунев. По-моему, этому организатору чтений сегодня достанется на орехи.

— Почему?

— Предпочитает действовать по принципу: «Лучше я сам прочту, чем других просить».

Ковалев, оставшись один, подумал о Санчилове: «Кабы знал ты, милый человек, сколько дополнительных сложностей прибавляет нам только-только открытое тобой омоложение армии. Оно делает моложе нас всех, но и требует неизмеримо больше сил… Учить молодость».

Санчилов вызывал у Владимира Петровича растущую симпатию. Ясная голова, упорен. В стеснительной улыбке было что-то от купринского Ромашова, но теперь это «что-то» все яснее дополнялось подтянутостью и обретаемой командирской «изюминкой».

Ковалев терпеть не мог сквернословов, любителей пошлых рассказов о своих любовных похождениях, выпивках, о том, как объегорил начальство.

Санчилову все это было чуждо.

Суровость армейского быта не обязательно должна порождать грубость солдафона. В мире, где приказ — закон, где не остается места суесловию, духовной расслабленности, идет шлифовка мужского характера. И тем более ценил Ковалев офицера, умеющего держать себя с достоинством, деликатно. А это как раз было прочно в Санчилове. Неудачи первых месяцев службы не смогли поколебать основу его характера, ожесточить или озлобить.

И еще одно привлекательное для себя качество обнаружил командир полка в молодом лейтенанте: он был человечен.