Подполковник Ковалев

Да, сержанту не хватало внешней молодцеватости, но службу он нес отменно. Как-то Ковалев разговорился с ним: далеко ли слышны шумы? И Крамов совершенно точно назвал: грузовик на шоссе слышен за километр, танк — с трех километров, стук топора в лесу — с трехсот метров. Сибиряк! И характер у этого, совсем еще молодого человека — сибирский.

Сержант любил говорить своим подчиненным: «Делай, как я». Но имел на это право.

— Что читает ваш рядовой Грунев, Аким Семенович? — спросил сейчас Ковалев, и сержанта удивили совсем неслужебный тон командира полка и то, что обратился он к нему по имени-отчеству.

Крамов замялся, затрудняясь ответить:

— Не могу знать.

— Нет, Аким Семенович, можете и должны. А какие фильмы любит рядовой Дроздов?

Крамов, все более удивляясь, только пожал плечами.

— О чем мечтает?

— По-моему, ни о чем, — мрачно ответил сержант.

— Неладно это у вас получается, товарищ командир, — осуждающе сказал подполковник, — неладно и неверно. Много ли разглядишь из-за стены только официальных отношений? Перед вами, Аким Семенович, не робот, а человек со своим характером, духовным миром. Как же можно не интересоваться всем этим? Я ценю вас, как требовательного и знающего замкомвзвода. Но, требуя, и уважай! Как вы полагаете: нужно ли армии доброе сердце?

Командир полка посмотрел выжидающе. Странный вопрос.

— Добреньким быть? — вопросом же ответил Крамов, впервые в жизни не дав прямого ответа старшему начальнику.

— Нет, не добреньким. Но разве новобранцы не нуждаются в том, чтобы рядом с ними был отзывчивый, внимательный человек? Поговорите с Дроздовым, как вчерашний рабочий с рабочим, а не сверху вниз.

— Слушаюсь…

— Нет, тут «слушаюсь» не обойтись. Вы хотите поступать в Высшее командно-инженерное училище?

— Так точно.

— Готовитесь к экзаменам?

— Так точно.

— Думаю, вам следует кое в чем пересмотреть свои командирские позиции. Вы читали книгу «Сержанту о психологии»? Нет? Поинтересуйтесь. Мы ведь порой сами нагромождаем трудности, а затем самоотверженно их преодолеваем.

Ковалев пристально посмотрел на сержанта:

— Между прочим, Аким Семенович, отрывать пуговицу на утреннем осмотре у рядового Грунева не следовало. Это изрядно попахивает «цуканьем».

Крамов густо покраснел: «Видел!»

Губы у командира полка дрогнули:

— Сеятель, будь мудр!

Он отпустил сержанта.

«Уравновешенный человек, — подумал о Крамове, — но слишком… цельнометаллический, что ли? Не излучает тепла, к которому бы тянулись люди…»

Аким же, возвращаясь в подразделение, размышлял: «У меня, наверно, тяжелый характер. Неулыбчивый. Да ведь не всем улыбчивыми быть. Важно уважать человека, стараться, чтобы и делу, и ему хорошо было. Это моей натуре посильно. Недавно замполит майор Васильев рассказывал: в одной буржуазной армии, если солдат получает арест, то вырывает себе могилу и лежит в яме весь срок наказания. Додуматься до такого глумления! Нет, прав командир полка: нашей армии доброта нужна… Но не расхлябанная».

* * *

Больше всего любил теперь Грунев звуки трубы, играющей «Зарю».

В крепостях Древней Руси «били вечернюю зорю» после захода солнца и запирали ворота до рассвета.

А вот здесь, когда нежные, убаюкивающие, разрешающие отдохнуть звуки «Зари» заполняли городок и эхом откликались в сотнях малых и больших гарнизонов Родины, Владлен блаженно вытягивал под одеялом гудящие, натруженные ноги и возвращался мыслями домой.

Сегодня в свободный час он написал бабушке идеальное письмо. Только о хорошем. О командире полка, об их библиотеке, о военторговских леденцах, о солдатской чайной.

Впечатление у бабушки должно сложиться такое, что у него не служба, а санаторий.

Мог ли Владлен писать, как изводит его Дроздов, как немилосерден сержант Крамов? К чему? Чтобы ее расстраивать?

И вообще, наступит ли когда-нибудь такое время, когда обо всем этом он в состоянии будет вспоминать если не с удовольствием, то по крайней мере, с добрым чувством? Остается только надеяться…

…В казарме кто-то уже похрапывал. Тихо говорил по телефону дневальный у своего поста, неподалеку от бачка с питьевой водой.

Грунев провалился в сон.

ГЛАВА ПЯТАЯ

— О! Вера! — обрадовался Владимир Петрович, когда жена появилась дома и, стряхнув с капюшона капли дождя, стала стягивать сапожки.

— А ну давай помогу.

— Нет-нет, я сама… Пришлось раньше уйти из больницы. Завтра областная конференция терапевтов, надо продумать выступление.

У Веры часто менялось выражение лица. Оно было очень разным в усталости и веселье, взбудораженности и покое. Менялся блеск глаз, то ложилась на них тень печали, то появлялась смешливая задорность.

Сейчас Вера была утомлена и резче проступили складки от носа к уголкам губ.

Владимир Петрович снял с жены плащ, повесил его. Каштановые волосы Веры пахли дождем и, едва ощутимо, духами.