Подозреваемый

Я смотрел на следователя с любопытством и одновременно с неприязнью.

— Вы мне, господин Петров, зубы не заговаривайте! Думаю, что вам сейчас на руку обвинить меня во всем. Иначе, как оправдать эту вашу просьбу не покидать Черные Грязи!

— Вот вы как! Напрасно, напрасно, — тихо сказал Петров. — Мы вам всячески хотели помочь и поэтому призывали к мужеству и выдержке. Обстоятельства складываются так, что многие нити преступления каким-то образом связаны с вами.

— Со мной?! — меня едва кондрашка не хватила.

— Да, с вами, — хладнокровно подтвердил следователь. — Хотите доказать обратное? Помогите, и я это сделаю.

Петров ушел.

Я остался один. Теперь мне не хотелось думать ни о своем отчаянном положении, ни о работе, ни о каком-либо способе успокоения. Хотелось одного — во что бы то ни стало распутать весь этот клубок нелепостей, раскопать, отчего заурядная поначалу житейская ситуация обернулась вдруг для людей гибелью и теперь тем же угрожала мне.

Превышение пределов обороны

Иногда я думал: за что мне такое наказание? Куда забросила меня судьба? Почему я оказался в чужом мне мире? Но потом я, общаясь с разными людьми, понимал, что многие живут не так, как хотели бы, делают не то, к чему стремились в юности, любят не тех, о ком мечтали, предавая свой талант и самих себя, не ведая, по каким причинам. События подобно урагану вдруг подхватывали нас и несли песчинкой в знакомые края, швыряли наземь — и не было от этой суровой жизни пощады.

Вот и сейчас, вместо того чтобы разрабатывать кучу сюжетов под общим названием "12 блаженств", я жду следователя Солина из прокуратуры. Под влиянием переживаний мои живописные сюжеты начали видоизменяться, точно я становился совсем другим человеком. Мне вдруг стало ужасно жалко и мать, и Жанну, и Лукаса, и парня, которого я нечаянно пристрелил. Какие-то противоречивые чувства одолевали мое сердце, мою душу, рождая во мне апокалипсические настроения. С набросков скорбно взирали на меня измученные лица моих живописных героев. Один из этюдов я назвал "Радость мученичества". И нарисовал самого себя, прикованного к водопроводным трубам. Другой этюд изображал Долинина с красотками без волос, а на третьем я хотел нарисовать Кащея в окружении своих приближенных: эдакая "Тайная вечеря".

Солина из прокуратуры я уже видел. Это был довольно молодой человек. Впрочем, он принадлежал к разряду тех людей, возраст которых определить всегда трудно. Он был тонок в талии, широкоплеч, походка смахивала на боксерскую, а одет точь-в-точь, как одеваются служащие дипкорпуса — каждая деталь костюма, галстука (узел, расцветка) четко продуманы: все неброско и вместе с тем примечательно. О его жизненном опыте, выдержке и воле свидетельствовали лишь усталые бесцветные глаза, глубоко спрятанные под тяжелыми веками на неприметном лице. Он сразу дал мне понять, что его интересует прежде всего процессуальная сторона дела, а всякие там чувства, догадки, переживания, интуитивные домыслы — все это надо отбросить.

Он также дал мне понять, что ситуация крайне сложна, что я так или иначе совершил преступление. Я довольно легко освоил ход его рассуждений: если один человек, это я, стрелял в другого человека, а в стрельбе не было необходимости, то стрелявший непременно должен быть обвинен в попытке убить другого человека.

Я рассказал Солину о Лукасе, а он мне не поверил. Он вообще мне не верил. Я показал ему выбитое окно, а он заявил, что окно мог вышибить любой человек.

Я требовал данных экспертизы: сам видел криминалистов, ползавших по полу. Но оказалось, что у них не нашлось достаточно убедительных данных о том, что в моей комнате находился посторонний. А в том, что эти улики не собраны, дескать, была и моя вина. Я, видите ли, едва не умышленно вылил ведро воды на пол.

Линолеум настелили недавно, и вода держалась бы сколько угодно. Но чтобы не ходить по воде, я бросил на пол мешковину и куски старого холста.

— Странно вы повели себя в этом случае. Вылить ведро воды на то место, где лежал ваш Лукас, — это же надо умудриться! Совсем непонятно.

— Я же нечаянно. Поймите! Меня убить хотели! — едва не плакал я.

— Кто вам сказал, что вас хотели убить? Несуществующий Лукас?

— Лукас.

— Предположим, он это сказал. Но он же, сбежав, обманул вас. Почему вы не допускаете мысли, что он и в тот раз вас обманул, сказав, что вас хотят убить?

Все запутывалось с такой ошеломительной быстротой, что у меня голова постоянно кружилась. Появилось состояние замороченности. А Солин интересовался, не бывали ли у меня или у моих близких галлюцинации и другие отклонения психического порядка.

Наша беседа длилась до обеда. И чем больше я раздражался, тем, я это явственно чувствовал, сильнее Солин укреплялся в своей правоте.

Его правота сводилась к тому, что он, следователь, из самых гуманистических побуждений не позволит во вверенном ему районе нарушать кому-либо законность.

В данном случае это нарушение заключалось в превышении пределов необходимой обороны.

— Ну спросите у соседей! У Соколова спросите! — требовал я.