Подозреваемый

— Потерпи, радость моя. Еще немножко, — и я продолжал рисовать ее сидящей, лежащей, стоящей. Я пытался схватить то, что явилось в ее облике: святость и готовность отдаться, целомудрие и радость влечения, стыдливость и жажда чувственной любви. Я рисовал, а в голове и в груди томилась мысль, а вдруг я не смогу перенести на холст в красках эту возникшую ее чувственность…

— Господи, да когда же они приедут! — ревел я во всю мочь. — Мне нужны мои холсты и мои краски. Я должен сегодня же запечатлеть то, что привиделось мне. Солнце мое, потерпи еще часочек! Это настоящаяКты!

Светлана, взглянув на рисунки, пришла в дичайший восторг. И когда приехали ее родители, она бросилась к ним на шею с охапкой моих листков:

— Это я! Это все только Я!

Я принес родителям свои извинения и заперся со Светланой в комнате, сорвал с нее одежды и стал неистово ее писать на больших холстах, благо они у меня были.

В пятом часу утра, она, не выдержав, свалилась и уснула. Она лежала передо мной беззащитная и величественная в своем целомудренном смирении. Ничего подобного я в своей жизни не видел. Я схватил еще один холст и написал ее спящей. Когда она проснулась, а это было в десятом часу утра, портрет спящей красавицы был завершен. Я сам не ожидал того, что возникло на холсте. Немножко удручало меня то, что в моих портретах, в частности, где она с открытыми глазами, проскальзывало что-то от Боттичелли, Веласкеса и Рафаэля. Но это была все-таки не Венера с зеркальцем, не дева Мария, а моя Светлана, томящаяся в любовном ожидании, сгорающая от нахлынувшего жара неведомой ей страстности. Все рвалось в ней наружу, все стремительно неслось куда-то в неведомые дали, но я знал, что этот порыв направлен в мою сторону, и в моей душе он пробуждает чудодейственную силу моего дара. Я ощущал "посреди" нас ЕГО! Не случайно Толстой сказал: надо писать так, чтобы между тобой и Богом не было никаких прокладок. А какие могут быть прокладки, когда Он посреди? Я писал и жаждал еще большей чистоты, чем та, которая родилась во мне. Я не заметил, когда наступил вечер, и Светлана снова была покорена сном. На третьи сутки свалился и я, оставив расставленными вдоль стен комнаты ее портреты. И снилось мне какое-то невероятное восхождение к чему-то светлому, и там, во сне, снова была она, моя Светлана, теперь во всем белом, так оттенявшим ее яркий румянец, ее яркую белизну кожи. Я проснулся, схватил кисть и, сидя к ней спиной, написал ее в белом одеянии. Мне казалось, я создавал новую духовную сущность, какую-то божественную частицу мироздания.

— Я, конечно, предполагала, что ты такой, но чтобы до такой степени… — улыбалась Светлана, совершенно покоренная силою моего неистовства.

— Чистая патология. Почти по Чезаре Ломброзо. Гениальность и сумасшествие, — сказал я и добавил совершенно серьезно: — Понимаешь, меня гонит страх. Я вечно боюсь, что не успею, что от меня уйдет чудное мгновение. А это невероятно страшно — потерять то, что уже четко обозначилось. Это все равно что потерять если не тебя, то какую-то важную частицу твоего "я".

— Очень важную? — коварно и даже с какой-то чрезмерной откровенностью вставила Светлана.

— Очень, очень, — заверил я и впился в нее губами с такой сумасшедшей силой, что она, потом еле отдышавшись, однако с присущей ей ироничностью, сказала:

— Ты еще и такой? Надо же!

Коррупция

Костя был в отчаянии. Еще три дня тому назад я мельком встретился с ним, и он находился на таком творческом подъеме, что можно было позавидовать.

— Я написал доклад "Коррупция в России и воспитание". Назаров сказал, что это очень стоящая работа, и порекомендовал меня прочесть лекцию на эту тему в одной из школ города.

— Прекрасно, — похвалил я. — Покажешь доклад?

— Конечно, мне хотелось бы обсудить с вами кое-какие вопросы.

И вот он у меня чернее тучи:

— Меня согнали с трибуны! Меня обозвали мальчишкой, ничего не смыслящим в жизни, — жаловался он, размахивая руками.

— Кто согнал? Кто обозвал?

— Педагоги! Кто же еще! Им, видите ли, не понравилось, что школа насквозь коррупционное заведение, где все учителя, без исключения, оправдывают коррупцию, считают ее вынужденной мерой прожиточного минимума учителя. Меня в коридоре остановил один старик-пенсионер и сказал: "Я на сто процентов согласен с вами. Но как прожить, скажем, учителю начальных классов, если его заработка едва-едва хватает на хлеб и на соль. Причем это не образ, а реальность. Вот учитель за крошечные вознаграждения и занимается дополнительно с ребятишками, у которых, как правильно вы говорите, формируется коррупционное мышление…"

— Покажите мне ваш доклад, — сказал я Косте.

Он протянул мне несколько листков, набранных на компьютере.

(Здесь также использованы исследовательские материалы доктора юридических наук, профессора С.В. Максимова. Примечание автора).

Я стал читать.