Поднимите мне веки

Впрочем, что это я – она так и говорила, только взглядом, который был весьма красноречив, но я в ответ еле заметно качал головой, чтоб даже не вздумала ляпнуть нечто подобное вслух, и Петровна, рассерженно крякнув, принималась вновь возиться в своих снадобьях и корешках.

А потом к раненому подходил я – но уже как психотерапевт. Пара ободряющих слов от воеводы дорогого стоила и влияла на раненого почти как таблетка сильнодействующего антибиотика.

Хотя и тут без Ксении Борисовны не обходилось, ибо тяжелым, которые пребывали в сознании, я говорил одинаково:

– Гордись. Теперь ты сможешь всем рассказывать, что раны тебе перевязывала сама царевна. Вот только рассказать у тебя получится лишь при условии, если выживешь, так что теперь тебе никак нельзя покидать белый свет, иначе об этом никто не узнает.

Пригодился и кофе.

В первый день я его влил и в здоровых – надо управиться до вечера с могилами, и в тех болезных, которым, как сказала Марья Петровна, ни в коем случае нельзя давать спать.

Девки отказались – он им пришелся не по нутру еще на Никитской, а вот Ксения Борисовна после некоторых колебаний решительно кивнула и отважно выдула целую чашку, причем, хоть и непривычен ей был вкус, даже не поморщилась.

Не отказалась она от него и на второй день, чтобы взбодриться после полуденного отдыха. На этот раз, приглядываясь ко мне, она даже не стала залпом опрокидывать в себя содержимое кубка, а точно так же аккуратно отпивала из него, в то время как я неспешно приступил к своим пояснениям.

Как я и предвидел, разговор с нею получился затяжным и непростым. Впрочем, нет, что он окажется настолько непростым, я предвидеть не мог.

Едва она узнала, куда и зачем я собрался ехать, как сразу же молча полезла в сундук, а в ответ на мой недоуменный взгляд пояснила, продолжая извлекать из него свою одежду:

– На сей раз и я с тобой еду.

– Об этом и речи быть не может, – невозмутимо заявил я.

Она гордо выпрямилась, в сердцах так бросив крышку сундука, что та возмущенно издала звук ничуть не тише выстрела из пищали, и гневно топнула ногой.

– Покамест я еще царевна, а ты токмо князь!

Я молча кивнул, соглашаясь с этим неоспоримым фактом.

– Тогда я тебе воспрещаю ехать! Вот, – уже гораздо тише произнесла она.

– Ты ж ведаешь, надо мной стоит только престолоблюститель и... государь, – не стал я отказывать ей напрямую, но в то же время давая понять, что решение мое твердо.

– Вот ты меня даже слухать не хотишь, а обещался... жизнь за меня отдать, – попрекнула она, снизив голос до шепота, но сразу спохватилась и прикусила губу. – Ах да, ты ж и едешь ее отдавать, так ведь?

Я вновь промолчал, выдавив на лицо гримасу недоумения. Мол, о чем ты говоришь, когда дело-то пустячное и яйца выеденного не стоит – съезжу, поболтаю кое о чем, и сразу обратно.

Вроде старался, да и получилось вполне натурально, но она не поверила ни на секунду и попеняла мне:

– Я ить не слепая еще – зрю, сколь псов он на тебя спустил. Так енто тут, на просторе, а что в Москве тебя ждет, подумал ли?

– Псу с волкодавом не справиться, – заверил я ее.

– В одиночку нет – тут ты верно сказываешь, а коль сызнова такой стаей налетят? – резонно возразила она и, горько усмехнувшись, тихо спросила: – Не будет ли с нас с братцем? Который уж раз ты грудь норовишь выставить, стрелы в нее принимая, что в нас летят? Нешто не слыхал в народе присказку, что бог любит троицу? А ведь у тебя, Федор Константиныч, не троица выходит, а куда поболе. Поди, уж и сам счет давно утерян.

– А коль утерян – начнем считать заново, – нашелся я. – Тогда получится, что этот раз будет первым. – И как можно простодушнее улыбнулся.

– Это ты начнешь заново, – не согласилась она, – а на небесах все сосчитано, и почем тебе ведать – не преступил ли ты уже свою меру?

Получалось, и тут без уговоров никак.

Пришлось пояснять, что, во-первых, ее присутствие еще больше озлит Дмитрия, ибо при взгляде на ее красу государь взбеленится куда сильнее из-за того, что я пытался умыкнуть у него это сокровище.

Во-вторых же, если дело и впрямь пойдет не совсем гладко, как я рассчитываю, то в одиночку сбежать мне будет куда сподручнее, поэтому и тут ее присутствие обернется лишь помехой.

– А в-третьих... – бодро продолжил я, но она не дала договорить.

– А ты сбежишь? – усомнилась царевна.

– Я еще плохо знаю Библию, но хорошо запомнил слова Екклесиаста-проповедника о том, что и псу живому лучше, нежели мертвому льву. Конечно, я понимаю, что женщины любят героев, и, когда те погибнут, они...

– Нет! – испуганно крикнула она и закрыла мне своей нежной ладошкой губы. – Плюнь в лик тому, кто сказал тебе таковское! Не любят они героев – оплакивают их, и токмо. Ну, может, гордятся ими, память их чтят, все что хошь, но любят... победителей. Живых победителей. – И, кусая губы, умоляюще выдохнула: – А мне от тебя так и вовсе ничего не надобно. Ты токмо... пообещай, что вернешься.

Я согласно кивнул, но ей, очевидно, этого показалось мало. Пришлось повернуться к иконе и перекреститься на нее, четко произнеся:

– Обещаю, что вернусь побе...