Поднимите мне веки

Царица вытаращила на меня глаза, пошатнулась и как-то тяжело, по-бабьи, шмякнулась. По счастью, не на пол, а на лавку, возле которой стояла.

– Федор Константиныч, – с упреком протянул захлопотавший возле нее сын, – ты уж и впрямь того... Да и не посмеет он. Вот ежели в женки... – И с надеждой: – А спутать ты никак не мог? – Но тут же стушевался и помрачнел, очевидно вспомнив свое сновидение. – Хотя да...

– Она мать, а потому должна знать будущее своей дочери, – холодно произнес я. – А что касается «не посмеет», то и тут, Федор Борисович, вынужден тебя огорчить – еще как посмеет. Что до женки, то ты сам знаешь, у него имеется невеста, от которой он не отступится, так что остается только женище[29]. – И еще раз твердо повторил: – Убежден, что я все увидел правильно. Но туман в моем видении был, а потому все еще можно изменить.

Довод был убийственный, оспаривать который не решилась даже царица.

Правда, появившуюся буквально через десяток минут Любаву она все равно встретила не слишком приветливо.

– Ты, что ли, царевной будешь? – с порога ошарашила она ее вопросом и, придирчиво осмотрев с головы до пят, категорично заявила: – Не пойдет. Даже издаля глянуть – никакого сходства. Заморыш, да и токмо. Ей, чтоб телеса нарастить, и то еще месяца два потребно.

– А ты накорми меня, матушка-государыня, вдоволь, а уж я расстараюсь, – вкрадчивым голоском пообещала бывшая послушница Никитского монастыря.

«А ведь умно придумано», – оценил я ее предложение.

Конечно, дотянуть до уровня Ксении Борисовны за два оставшихся в нашем распоряжении дня у нее не получится, но если поднажать на мучное, жирное и сладкое, в изобилии запивая все это каким-нибудь медовым сбитнем или пивом – оно вроде тоже калорийное, – то килограмма три-четыре она должна наверстать.

Тогда получится почти впритык с нынешней статью царевны.

Тем более что помню я ее фигуру год назад – девица в монастыре и впрямь отощала, а дойти до прежних габаритов всегда легче, чем добавить.

Остальную же нехватку все равно под просторной рясой никто не увидит.

Ах да, бюст.

Тут тоже некоторая неувязка, но если заказать моей Акульке сшить лифчик, чтоб женская гордость выпирала побольше вперед, то размеры как раз сравняются. Я, конечно, не портной, но и бюстгальтер – не платье, так что на эту деталь женского туалета моих познаний хватить должно.

Округлость лица – сложнее. Ее и впрямь тяжелее скрыть, но, помнится, у Любавы с этим некогда тоже было все в порядке. Остается надеяться, что прибавившиеся килограммы в первую очередь скажутся на лице.

– А красота? – бубнила царица. – Ее-то не раскормить.

Но тут я устыдил Марию Григорьевну замечанием, что сия сестра во Христе по доброй воле согласна принять на себя мученический крест, дабы спасти ее дочь, и уже по одной этой причине царица, как мать Ксении Борисовны, должна быть с оной девой любезной и приветливой.

Вдовушка в ответ возмущенно фыркнула, но крыть было нечем, и она призадумалась, а потом даже извинилась. Не впрямую, конечно – вот еще, – но дала понять, что ворчит не со зла, ибо душа ее ныне пребывает в смятении, потому она и говорит бог весть чего.

Отец Антоний, которому я украдкой кивнул, встал и предложил Марии Григорьевне помолиться за успех затеянного благого дела.

Царица, уже будучи на выходе, не утерпев, еще раз критически посмотрела на Любаву и, сокрушенно вздохнув, заметила: «А все ж таки не похожа», после чего величаво уплыла вместе со священником, довольная, что последнее слово осталось за нею.

Ну и пусть себе радуется, а нам не до того – откармливать человека надо.

Из всех разносолов, имевшихся в поварской, я самолично выбрал, как и собирался, мучное, жирное и сладкое, прихватив к нему солененького, чтоб побольше тянуло на питье.

Ела Любава очень хорошо, можно даже сказать, красиво – не торопясь, аккуратно, откусывая маленькие кусочки то от одного, то от другого.

Я удовлетворенно кивнул – самое то. Не каждая боярышня вкушает, как моя кандидатка в царевны.

Федор так и вовсе залюбовался ею, откровенно улыбаясь послушнице так, как он умел, – чистосердечно и приветливо.

– Давненько уж мне таких яств вкушать не доводилось, – довольно констатировала она, оторвавшись наконец от еды и, с любопытством поглядев на Годунова, оценивающе протянула: – Вишь как судьбинушка складывается. То я за тобой ухаживала в монастыре, а ныне ты, стало быть, моим братцем станешь. Что ж, на такой широкой да крепкой груди любой девке поплакаться в радость. – И заливисто засмеялась, но, заметив, как смущенно потупился Федор, лукаво поинтересовалась: – Да неужто так ни разу никто и не припал, царевич?

Бедного юношу надо было видеть.

– Я-ста еще на поварню схожу да распоряжусь чего-нибудь принесть, – пробормотал он и, красный от смущения, быстренько исчез.

– Ты прекращай тут глазки ему строить, – проворчал я. – Совесть имей, ведь мальчик он еще.