Поднебесный гром

Волобуев окаменело уставился в пол. Суматохин торопливо полез в карман за сигаретами. Страшно захотелось курить и Аргунову.

— Можно… мы покурим?

— Конечно. Но что случилось? Вы от меня что-то скрываете!

— Понимаешь, Оксана… — Андрей глубоко затянулся и закашлялся. — Проклятый дым… глаза ест. Дело в том, что Валера сейчас в больнице. У него нога…

— Какая нога? Да говорите же яснее, что с ним? — Глаза Оксаны наливались ужасом.

— Вывихнул, а машина упала… — Андрей почувствовал нелепость своих слов.

Оксана уже начинала понимать страшный смысл их прихода. Уцепившись за рукав Аргунова, она закричала:

— Нет, нет, это неправда! Это неправда! Неправда!!!

20

В больнице между тем делали все для спасения жизни летчика-испытателя.

Профессор Иван Петрович Зайцев, срочно вызванный в операционную, узловатыми, костлявыми руками без устали массировал грудную клетку распростертого на операционном столе летчика. Проходили одна за другой секунды.

На завод позвонили: нужна кровь первой группы. Вскоре в лаборатории выстроилась целая очередь — летчики, мотористы, механики, рабочие цехов.

Иван Петрович обливался потом: сестра не успевала менять тампоны. Когда капли пота заплывали в глаза, он недовольно фыркал и продолжал работать. Взмахом руки показал: «Дайте стул». К нему пододвинули больничную каталку. Он устало опустился в неудобную, с подлокотниками, каталку, седой, бледный, бледнее, пожалуй, лежащего перед ним больного. Опустился и тут же вскочил: некогда отдыхать! Он массировал остановившееся сердце. Верил: не может оно не откликнуться. Ему только нужно помочь.

— Но и ты помоги нам, — говорил он сердцу, — видишь, я слабею. Как-никак мне уже семьдесят, а ты здоровое, сильное. Только ленивое. Почему бы тебе не поработать еще хотя бы годов тридцать — сорок? А?

Он уговаривал сердце, как внука, с которым только что был на прогулке.

Дежурный врач участливо склонился над профессором:

— Иван Петрович, вы устали. К тому же все это… бесполезно.

— А ты… Чтоб духу твоего тут не было! — Профессор продолжал массировать сердце.

Пожилая тучная женщина, реаниматор, не поверила собственным глазам: неужели ожило? Неужели молчавшее сердце вдруг клюнуло, как цыпленок, пробивающий яичную скорлупу. Цыпленок просился на свет: пустите!

— Давай, милый, давай, — неизвестно к кому обращаясь, проговорил профессор и засмеялся. А руки делали свое дело: они мяли, давили, сжимали ребра, заставляли сердце еще раз клюнуть. Ну хоть один только раз, разочек!..

И сердце послушалось. Оно стукнуло раз, другой и третий… Снова остановилось.

— Шприц! Быстро! — это приказал уже дежурный врач, потому что профессору было некогда. Он забыл обо всем на свете, руками, кожей, нервами пальцев ощущая, как трепещет где-то внутри маленький комочек — сердце. Трепещет, бьется, хочет и никак не может наполниться кровью, чтоб вытолкнуть ее разом, с силой.

— А еще молодое, — упрекнул профессор, — куда уж тебе!..

Сердце как будто не вынесло такого упрека. Оно забилось слабо, с перерывами, но с каждым ударом все уверенней и уверенней, словно радуясь, что может еще биться.

Операционная сестра не выдержала, всхлипнула.

— Замолчите! — резко кинул профессор и уже мягче добавил: — Что вам, в первый раз, что ли? Пора бы привыкнуть.

Он приказал сделать еще два укола. Затем его руки опустились, тело устало сползло в глубь каталки. Успел подумать: «Ну ничего, остальное сделают автоматы».

— Камфару, — прошептал он.

Сестра быстрым, едва уловимым движением сняла с его лица маску.

— Но ведь ему только что…

— Не ему — мне!

Врачи, сестры, все, кто был в операционной, метнулись к профессору.

— Назад, — собрав силы, приказал он, — у вас есть кем заниматься! — И шепнул замешкавшейся возле него операционной сестре: — Не надо камфару… Лучше рюмку коньяку…

— А где взять? — так же шепотом ответила сестра.

— Вот я у вас и спрашиваю: где? На то вы и старшая сестра…

Коньяк в конце концов раздобыли, но он мало помог профессору, и из операционной его увезли, как больного, на каталке.

А следом за ним везли забинтованного с головы до ног, покалеченного, но живого летчика-испытателя Валерия Волка.

…Волчок открыл глаза лишь на пятые сутки. Увидел над собой белый, треснувший в нескольких местах потолок, подумал: «А почему оно не голубое? Опять нет погоды?»

Потом увидел белые стены, белые кровати, белые бинты на руках и ногах, белую косынку на голове сестры. Удивился: «Что это со мной?» И тут только вспомнил: рука судорожно впилась в штурвал, пытаясь вывести машину из штопора. Но машина, всегда такая чуткая и послушная, на этот раз окончательно взбунтовалась и никак не хотела подчиняться. Только в бешеной круговерти мелькали и пестрели, смазываясь и сливаясь в единый клубок, дома, море, аэродром.

Виток, еще виток, еще!