Поднебесный гром

«Вот как? Такой тихоня — и храбро воевал?» — думал Лева, и ему хотелось вскочить и закричать: «Да врете вы все, врете, придумали!» Но он вспомнил, как однажды отец вытащил из коробки потускневшие ордена и медали, долго перебирал и разглядывал их, потом спросил его: «Ты не брал медальку, Лев?» Лева молчал, насупившись: он действительно стащил медаль и, скрутив с нее подвеску, приспособил для битка — играть в чику. Но не признаваться же в этом, тем более что потом тот биток он променял на что-то, кажется на мороженое. Выручила мать. Она накинулась на отца рассерженной наседкой: «И чего к ребенку пристал? Даже если и взял — что из этого? Все равно от твоих железячек никакого проку!» Отец молчал, и только голова на тонкой, морщинистой шее как-то странно вдруг заходила из стороны в сторону, а на губах выступила пена.

— Начинается! — брезгливо передернулась Софья Аркадьевна. — Лева, иди побегай…

Этот случай припомнился ему, когда учительница рассказала о наградах.

На перемене Леву обступили притихшие ученики. Кто-то угостил его шоколадкой, кто-то предлагал ему дружбу, кто-то звал его после уроков в кино. И вот тут он почему-то заплакал.

Через неделю на том месте, где стояла отцовская кровать, появилось пианино. Комната стала сразу наряднее.

— Лева, ты должен учиться музыке! — категорически заявила Софья Аркадьевна. — Человек должен быть гармонически развитым. Физически ты ничего, не тебя бьют, а ты держишь верх, успеваемость тоже на высоте, отдам тебя в музыкалку!

Его не особенно обрадовало это, но он привык во всем слушаться мать.

Часами стучал по клавишам под неусыпным контролем Софьи Аркадьевны, а она, точно соревнуясь с ним, стучала на своем видавшем виды «Ундервуде». Если же Лева переставал играть, тут же прекращала печатать.

— Устал, да? А ты отдохни. Походи по комнате, сделай несколько приседаний, помаши руками — и за музыку.

И он снова принимался разучивать гаммы.

Соседи пробовали жаловаться управдому, но тот, зная характер Струевой, спрашивал:

— После одиннадцати вечера шумит? Нет? Что ж вы тогда хотите, правила социалистического общежития не нарушаются! — и разбираться к ним не ходил.

Решение Льва пойти в авиацию, когда он получил аттестат зрелости, застало Софью Аркадьевну врасплох. Она уже вела кое с кем переговоры, намереваясь устроить сына в консерваторию: ведь музыкальное училище он окончил успешно, у него такие способности, что ему надо только в консерваторию! И дело, кажется, продвигалось: нашлись нужные люди, которые уже и словечко за него кое-где замолвили.

И вдруг: «Стану летчиком».

Сказано это было таким тоном, что матери стало ясно: отговаривать бесполезно.

Почему он пошел в летчики, Лева и сам не знал. Может быть, потому, что в соседний дом ходил летчик. У него была такая красивая форма, что все девчонки округи заглядывались. А Лева Струев с раннего детства любил все красивое и тоже хотел быть в центре внимания.

Первые полеты… О них не хотелось и думать.

Струев старался вспоминать только хорошее, светлое и приятное, что согревало душу, а не тревожило ее. И все-таки иногда нет-нет да и вспомнится…

Это случилось в училище на третьем самостоятельном вылете.

Курсант Струев уже успел довольно сносно освоиться в воздухе с Як-11 и, выполнив три полета по кругу, заходил на посадку. Земля нарастала быстро, и вот уже зеленая масса аэродромного поля помчалась навстречу так стремительно, точно торопилась принять на себя удар самолета, которым управлял совсем еще не облетанный курсантик. На мгновение он зазевался, и это чуть не стоило ему жизни.

Увидев, что земля надвигается катастрофически быстро, он резко потянул на себя штурвальную ручку. Машина взмыла вверх, теряя скорость. Струев отдал от себя ручку — машина клюнула к земле.

Все, кто видел эту картину, обмерли.

Беда казалась неминуемой, но машина уже встретилась колесами с землей, отскочила, закачалась с крыла на крыло, снова ударилась о землю, сотворив, как потом горько шутили на разборе происшествия, «козла и семерых козлят». И вот тут-то перепуганный до смерти Струев совершенно забыл, что надо выдержать направление на полосе, а когда вспомнил — было уже поздно: самолет резко повело влево.

Стойки шасси не выдержали боковой нагрузки и легко, точно спички, хрустнули. Самолет пропахал по земле несколько десятков метров и остановился.

Струев вывалился из кабины на крыло и только сейчас понял: жив, жив!

Самолет лежал, прижавшись брюхом к земле, стальной винт, весь изогнутый, уродливо застыл впереди, отломанные стойки шасси валялись на широкой пропаханной борозде позади самолета.

«Ну и черт с ним, с самолетом, главное — сам жив!» — радостно думал Струев, видя бегущих к нему людей. Но ведь за поломку по голове не погладят, надо что-то срочно придумать. И тут его осенило. Он лег возле самолета, обнял крыло и заплакал.

Подбежавшие авиаторы удрученно молчали. Одним было жаль курсанта: за аварию могут его отчислить: другим — жаль самолета, потому что их и так мало. Целая курсантская группа осталась «безлошадной» — жди теперь, пока машину восстановят.