Подменыш

Вроде бы выжгли, не пощадив даже своих, как, например, архимандрита Юрьевского новгородского монастыря Кассиана. Жалко было Иоанну отправлять на костер своих лучших советников — дьяка Волка Ивана Курицына, который успешно вел все его посольские дела, включая сложные и щекотливые переговоры с императором Максимилианом[158]. Жалко было и Дмитрия Коноплева, и Ивана Максимова, и Некраса Рудакова, да и прочих, но что поделать, коль отцы церкви, как дикие звери, алкали крови. И они ее получили.

С тех пор прошло полвека. Давно развеялся по ветру пепел от костров, которые развели под людьми, сидевшими в клетке, жестокие палачи. Да и палачей тоже давно не было на свете, но… как грустно и верно заметил Екклезиаст, «что было то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…».

Сызнова все началось со священника придворного Благовещенского собора и наилучшего приятеля Сильвестра Симеона, точнее, с его встречи еще перед Пасхой, в разгар Великого поста, с неким Матфеем Башкиным. Как человек увлекающийся, Башкин столь горячо воспринял тайное слово мниха Порфирия — одного из учеников-вольнодумцев старца Артемия, — что теперь не нашел ничего лучшего, как попытаться обратить на свою сторону отца Симеона.

Действовал Матфей, как казалось ему самому, очень хитро, начав с просьбы об исповеди, в которой якобы испытывала чрезвычайную нужду истерзанная сомнениями душа. На исповеди у Симеона он и забросил свой первый пробный камень, заявив, что в первую очередь надлежит стать истинными по духу христианами самим служителям церкви.

— А все начало от вас. Прежде вам, священникам, следует показать начало собою и нас научити, — сбивчиво, но пылко выкладывал он терпеливо кивавшему Симеону наболевшее. — Да то же и в евангелиях писано: «Научитесь от мене, яко кроток есмь и смирен сердцем». А кому надобно быти кротким и смиренным? То все на вас лежит. Прежде вам должно творити, да нас учити.

Человек, который лезет поучать отцов церкви, да еще делающий какие-то собственные выводы, не всегда согласующиеся с официальными доктринами, подозрителен изначально. Уже одно то, что он не просто читает святые книги, бездумно заучивая тексты наизусть, как подобает доброму христианину, но и размышляет над тем, что в них сказано, есть верный признак того, что он занес ногу для шага в сторону ереси и вот-вот его сделает.

Не случайно инквизиторы в Европе в первую очередь брали на заметку именно тех прихожан, кого замечали за чтением Вульгаты[159]. Почему? Да потому, что от чтения до размышления над прочитанным не шаг — малый шажок, причем неизбежный, а размышлять нельзя — надлежит только верить, иначе какой же он верующий? И читать он соответственно должен — хотя лучше не читать вовсе — не разумом, но сердцем, ибо если подключить холодный рассудок, то он непременно начнет задумываться и отыщет массу несуразностей, после чего начнется невольный отход от общепринятых канонов, некоторые из которых и вовсе отвергнет напрочь.

Отвергший же каноны для церкви есть человек потерянный. И пускай он живет, пожалуй, почище и поблагороднее иных «истинных» христиан, продолжая искренне верить в творца. Разве это важно, коли он отверг главное — посредника между богом и человеком, каковой является церковь? Неважно, что она сама себя назначила в посредники. Это уже не имеет значения. Главное, что ей и только ей принадлежит право указывать путь к вседержителю. Осмелившийся же искать собственную дорогу к богу, пускай более узкую, совсем неприметную, но — свою, немедленно будет осужден. И в этом случае его добропорядочность никакого значения не имеет. Пускай даже он ежедневно и искренне молится у себя в доме, посылая господу самые жаркие и горячие молитвы, исходящие из самых глубин сердца, но и тут он не прав, ибо молитвы эти — не канонические, не общепринятые. И вообще — только ходящий в храм, исповедующийся там, регулярно ставящий свечи во здравие и за упокой, исполняющий все прочие положенные обряды (кем положенные — роли не играет, и над этим задумываться тоже не след), а главное, щедро платящий за все это, только тот и спасется.

Наивно хлопающий глазами Башкин ничего этого не подозревал, а потому заливался перед Симеоном соловьем, выворачивая перед ним наизнанку всю душу:

— В «Апостоле» писано, что весь закон заключается в словах: «Возлюбиши искренняго своего, яко сам себе», а мы Христовых же рабов у себя держим. Христос называет всех братией, а у нас на иных кабалы нарядные, на иных полные, а иные беглых держат.

— Так, так, — покладисто и чуть скучая кивал Симеон, и этим своим равнодушием, пусть и скрываемым, невольно побуждал Матфея лезть все дальше и дальше в лес для сбора хвороста, который впоследствии должен был пойти на его же собственный костер.

— А я, отче, что было у меня кабал полных, все изодрал и ныне людишек у себя держу токмо по их доброй воле — кому хорошо у меня, тот живет, а кому нехорошо, идет себе куды хошь. Да и вам, отцам нашим, надобно почаще нас посещать и наставлять, яко нам жить и яко людишек не томить.