Подменыш

— Отче, — шепотом произнес Иоанн. — А ты боне никому о сем не сказывал? — И опасливо оглянулся на дверь.

— Я еще из ума покамест не выжил, — усмехнулся тот. — Одному тебе и лишь потому, что ведаю — можешь мыслить. Слава те господи, научил покойный Федор Иванович. Ну и яз, грешный, длань немного приложил. Так вот, слушай. Бог есть добро, так?

— Так, — утвердительно склонил голову Иоанн.

— Он добрее любого из всех живущих, так? — быстро и четко произносил старец, и вновь царю не оставалось ничего иного, как согласиться.

— А теперь вдумайся. Если на ком-то вина и ты повелишь его казнить, то станешь ли терзать и мучить его трехлетнюю дочку и пятилетнего сына?

— Нет, конечно! Нешто я зверь?! — даже возмутился Иоанн.

— Может, ты, затаив гнев, повелишь их предать казни чрез двадцать или тридцать лет, попомнив им вину его родителя?

— Нет, — снова твердо ответил Иоанн.

— По книге же выходит, что бог поступит именно так. А ведь даже Батыйка безбожный, кой Русь зорил, и тот повелевал не убивать тех, кто ростом чеки тележной не достиг. Стало быть, господь еще злее, чем этот изверг?

— Отче?!

— Вот и я мыслю, что нет. Но тут уж либо так, либо эдак. Либо бог не есть любовь, либо он такого сказывать не мог. Отвергнуть первое, значит, отвергнуть бога, потому что поклоняться злому творцу — свою душу губить. Остается отвергнуть второе. Ничего там не падет.

— Человек пианству непробудному предался, все пропил — то грех, — начал Иоанн.

Пришел черед поддакивать старцу:

— Тако.

— Замерз в опьянении на морозе, а детишкам, коих оставил после себя мал мала меньше, ни есть, ни есть, ни пить нечего. Выходит, что его грех… — продолжал Иоанн, но был перебит.

— Ничего не выходит, — сердито отрезал отец Артемий. — Ту пагубу для своих детишек сам человек сотворил, и вина, что они помрут от глада, на нем и почивает. Бог в том не соучаствовал. Напротив. Он еще и пожалеть их может, ибо неповинны младенцы. Не зря в народе говорят, что когда отца с матерью бог прибирает, то к сироте ангела приставляет. Соседей добрых пошлет, кои их на прокорм возьмут, али иное что. Тут да, тут его доброта. Разделяй, сын мой, что ты сам для своих детей сотворяешь, а что господь.

— Но они-то у нас не в освященном браке рождаются, — возразил Иоанн. — Выходит, изначально во грехе зачаты.

— Да какое тебе еще освящение надобно, коли ты ее любишь и она тебя тако же? А любовь сама по себе свята, ибо от бога снисходит к нам, грешным, яко его последняя милость человеку. Вот я тебе напомню, что еще Федор Иванович сказывал. Вспомни-ка, кто в любви был зачат от Святослава-князя с ключницей Малушей, коя простой холопкой у княгини Ольги была? Там не токмо языческого брака, но и вовсе никакого не было — встретились, да слюбились. И что же? Благословенна любовь и свята и ниспослал господь блага чаду этому, и стал он великим князем, и признала его церковь равноапостольным, — улыбнулся Артемий, устало отирая пот со лба. — Доказал ли я тебе сын мой?

— А церковь говорит…

— А я говорю то, что и тогда тебе говорил. Слушай, кивай да соглашайся, но твори по-своему и не забывай думать и мыслить.

— Опасный ты человек, отче, — восхищенно произнес Иоанн. — Вельми опасный. Все что угодно доказать можешь. Понадобится — из черного белое сотворишь и наоборот тако же. Новгородские еретики, коих в железных клетях спалили, сущие младенцы пред тобой.

— Может, и впрямь я костра заслуживаю, — не стал спорить Артемий и предупредил: — Когда сжечь меня повелишь, повели сосновые дрова положить. Они мне пустынь в останний раз напомнят. Да можжевеловых веток не забудь подкинуть.

— Их-то зачем?

— Для благовония, — пояснил старец.

— Жечь я тебя разве что огнем своей любви смогу, — улыбнулся Иоанн.

— Лучше согрей, — попросил отец Артемий. — А жечь охотников и без того в избытке, — и тоже улыбнулся, только грустно.

После той исповеди царь и думать перестал про свои «великие», как он их называл про себя, грехи. В малых же — то на обедню долго не хаживал, то оскоромился ненароком в постный день — каялся спокойно и за душой ничего не таил. К тому же отец Андрей, которого он взял себе в духовники и который тоже, как и Сильвестр, служил священником Благовещенского собора, был человеком добродушным и покладистым. Уважительное отношение царя он ценил высоко, но никогда ни перед кем этим не кичился.

К тому же за свое место держался цепко, не отдерешь, ибо уж больно огромные оно давало блага — как мирские, так и духовные. К последним отец Андрей относил в первую очередь возможность покопаться в книгах царя. Начав в них рыться, он мог позабыть обо всем на свете и с неохотой открывался, лишь когда его усиленно начинали звать повечерять, ибо время позднее, а у него за весь день и маковой росинки во рту не было.