Подменыш [Fan Edit]

ПОДМЕНЫШ Джин Вулф

День Возвращения домой

Наверное, тот, кто найдёт эти бумаги, поразится простодушию автора, спрятавшего их под камнем, вместо того, чтобы бросить в почтовый ящик, или картотечный шкаф, или, на худой конец, поместить в краеугольный камень, словом, в те места, которые считаются наиболее разумными для хранения таких сочинений. Но в сложившихся обстоятельствах не разумнее ли спрятать документы, подобные этим, в чреве сухой пещеры, как я и сделал?

Ведь если здание построено как следует, будущее пощадит его, обратив в святыню; а если сыновья ваших детей не сочтут его достойным сохранения, сочтут ли они письма строителей достойными прочтения? И всё-таки это более надёжный способ, чем картотечный шкаф. Скажите по совести, помните ли вы хотя бы один случай, когда бумаги перечитывались после того, как попали туда, если не считать тех случаев, когда какой-то скучающий клерк проводит очередную инвентаризацию? Да и кто будет их искать?!

Здесь, под нависающим над водой берегом, на отмели, живёт гигантская кусающаяся черепаха с твердокаменным крючковатым клювом, и весной, когда водяная дичь вьёт гнёзда и несёт яйца, она любит проплывать под птенцами бесшумно, как тень. Иногда они успевают разок пикнуть, когда она хватает их за лапки, и поэтому у них куда больше жизни, чем будет у этих листочков, как только над ними с клацаньем сомкнутся чугунные челюсти почтового ящика.

Замечали вы когда-нибудь, как жаждет он сомкнуться, когда вы отнимаете руку? Невозможно вместо адреса написать на конверте «В Будущее» — ящик всё перечеркнёт и поставит сверху штамп: «В отдел мёртвых писем».

И всё же я должен рассказать одну историю; а нерассказанная история — это что-то вроде преступления.

Мой отец умер, когда я служил в армии и находился в Корее. Дело было до вторжения Севера, и предполагалось, что я помогаю капитану обучать взрывному делу солдат Республики Корея. Командование дало мне отпуск по семейным обстоятельствам, как только из госпиталя в Буффало пришла телеграмма с известием, что мой отец совсем плох. Полагаю, все действовали с наивозможной скоростью (во всяком случае, за себя я могу говорить с уверенностью), но он умер, пока я летел над Тихим океаном. Я заглянул в гроб, где голубая шёлковая обивка доходила до его задубевших, коричневых щёк и стискивала трудовые плечи, и вернулся в Корею. Он был последним, кто оставался из моей семьи, и теперь для меня всё изменилось.

Нет особого смысла долго расписывать то, что случилось потом: всё можно прочитать в протоколах военно-полевого трибунала. Я был одним из тех немногих, кто остался в Китае, не первый и не последний из тех, кто изменил своё мнение ещё раз и вернулся домой. Я был также одним из тех немногих, кому пришлось предстать перед судом; скажем так — некоторые из заключённых, сидевших вместе со мной в лагере для военнопленных, запомнили то, что там творилось, иначе. Словом, вам вряд ли это понравится.

Находясь в Форт-Ливенворте, я принялся размышлять, как нам жилось в Кассонсвилле до того, как умерла мама, о том, как отец мог пальцами согнуть здоровенный гвоздь, а я пять дней в неделю ходил в школу Непорочного Зачатия. Кажется, мы уехали за месяц до того, как мне предстояло пойти в пятый класс.

Освободившись, я решил вернуться туда и оглядеться, прежде чем заняться поисками работы. У меня оставалось четыреста долларов, положенных на солдатский депозит ещё до войны, и я хорошо усвоил искусство жить экономно. В Китае этому учишься.

Я хотел посмотреть, действительно ли река Канакесси кажется такой же гладкой, как прежде, и вправду ли детишки, с которыми я играл в софтбол, переженились друг на друге, и какими они стали сейчас. Казалось, прежняя часть моей жизни будто бы отвалилась, и мне хотелось вернуться и взглянуть на этот обломок. Был там один толстый парнишка, который не мог связать двух слов и смеялся по всякому поводу, но я забыл его имя. Зато вспомнил нашего подающего, Эрни Коту, веснушчатого, с выступающими верхними зубами, который учился в моём классе; его сестра была нашей центровой, когда мы не могли найти кого-то другого, и жмурилась до тех пор, пока мяч не бухался перед ней о землю. Питер Пальмиери вечно хотел играть в викингов или кого-то в этом роде, и довольно часто заставлял и нас хотеть того же. Его старшая сестра Мария командовала нами и по-матерински воспитывала нас с высоты своего почтенного тринадцатилетнего возраста. Где-то на заднем фоне маячил ещё один Пальмиери, младший братишка Пол, который «хвостиком» ходил за нами, во все свои карие глазищи следя за тем, что мы делали. Должно быть, в то время ему было года четыре; он никогда ничего не говорил, но все мы считали его ужасным надоедой.