Подкидыш

— Э-э, Николай! Не неси пустое! Иль не слыхал ты от бабки своей, как лесовички раньше парней проверяли, годен он в мужья иль нет? — откашлялся Викентий, самый старший в бригаде. Ему на нынешнее Рождество семьдесят лет исполнится.

— В детстве много чего слышал, да разве все упомнишь? — отмахнулся Николай.

— Слухай сюда! И не скалься! Это не сказка. Это быль. Давняя, нашенская! Ее не только знать, помнить надобно, — расправил усы и заговорил, глядя куда-то в тайгу по-рысьи немигающими глазами.

— Давно это стряслось. Когда наши деды, ступив на эту землю, молодыми были. Всяк из них был силен и красив, что кедр. Все любили жизнь. И хотели обосноваться здесь навсегда. Жить своими семьями. Но не повезло. В той первой партии переселенцев было много девок, но лишь одна из них стала мечтой каждого. Красивая, добрая, умная, умелая, она засела в сердцах всех парней. И шли в ее дом сваты из каждой семьи, где были парни. Уж очень хотелось каждому из них привести в дом Любушку, — усмехнулся старик. — Но она не спешила стать чьею-то женой. Никого не присмотрела и не пустила в сердце. Жила цветком. Самым лучшим и недоступным. Нет, никого не обидела, потому что отказала всем. Ни одному не отдала предпочтенья. Уж на что только не шли удальцы, чтобы обратила девица на них вниманье. Но ничего не получалось. Словно льдинка была у нее внутри вместо сердца.

— Ишь! Гордячка! Меня на ту пору не было, я б ее живо обломал! — не сдержался Алеха, ерзнув на скамье так, что она загудела на все голоса.

— Не было в Сероглазке второй такой, как Любушка! Все ее тропинки и дорожки были выстелены словами ласковыми, признаньями в любви, клятвами в верности — самыми горячими, цветами — только лучшими, песнями душевными.

— На сеновал или в копну ее заволочь надо было! Чего душу томить? — фыркнул Алексей. Мужики его взглядом осадили. Попросили помолчать.

— Уж на что красив и пригож был кузнец Василий! Кудри русые, глаза синие! Плечи в сажень! Сила богатырская! Лихую тройку на скаку одной рукой мог остановить, звонкие ручьи умолкали, когда пел он Любушке песни свои. Тайга слушала их завороженно. А девица — отвернулась. Не ответила взаимностью. От того кузнец опечалился. Без Любушки не мил ему стал белый свет. Увидела муки Василия бабка его старая. Разобиделась на девицу, за внука своего вздумала ей отплатить. И, встретив как-то в лесу, сказала Любушке: «Рада будешь воротить Василия, след его целовать станешь на сырой земле. Да не видать тебе счастья в жизни никогда! Упустила его, вместе с молодостью!» А бабка Василия, про то всем известно было, ведьмой жила, с нечистым дружбу водила, — вздохнул старик грустно. — А вскоре приехал в Сероглазку вдовец. В преклонных годах. Из себя — уродлив. Окривелый, горбатый и лысый. Язвительный, ехидный и жадный. Ходил он в грязной рубахе и портках на подвязках. В калошах и засаленном кашне, какое от покойной жены осталось в наследство. Было у него много детей. Мал мала меньше. Но наши бабы его не хотели видеть. Даже старухи не оглядывались в его сторону. А и он ими не интересовался. Враз Любушку приметил. И загорелись у старого бельмы, ровно у дурного хорька. Стал волочиться за девкой, гнусавить про любовь и чувства, какие она своим видом подняла у него с самого дна. Любаша, понятное дело, убегала, не желая слушать козла. А он за ней, придерживая портки за подвязки, повсюду скакал черной тенью. Всех прежних ухажеров от Любушки Василий отвадил. А тут не стало и его. Исчез куда-то, а куда, никто не знал. Словно испарился. Только все, кто видели кузнеца в последние дни, говаривали, что шибко сдал молодец. Одолела его печаль-кручина. Окутала волосы туманом седым. В глазах — тоска смертельная. И всем он сказывал, что не мил ему белый день… И все сидел на опушке леса, откуда хорошо виделся дом Любушки и смех ее доносился. Когда и куда делся Василий, не видел никто. А вдовец не знал преград. Заслал сватов к родителям девки, те в злобу пришли, взашей вытолкали. А вдовец рассмеялся козлино:

— В ножки мне поклонитесь, чтоб девку вашу в жены взял! А уж я подумаю…